Эти странные Рэдли - Мэтт Хейг
В детстве он часто воображал, как на Бишопторп кто-то нападает. Не обязательно зомби, но кто-то в этом роде.
Нацисты – путешественники во времени.
Инопланетяне-беженцы.
Короче, нечто.
Так вот, в этой игрушечной реальности погибали вообще все, даже отец, а Тоби оставался последним живущим на Земле и сокрушал врагов. Как Бэтмен. Или Терминатор. Или как Кристиан Бейл. (Ему говорили, что он похож внешне на Кристиана Бейла. Точнее, так говорила его мать. Настоящая мать. Не эта тупая курица, с которой теперь приходится жить.) Он отстреливался, поджигал гадов, дрался с ними врукопашную, отбивал летящие в него снаряды теннисной ракеткой – короче, все сразу. А еще он точно знает, что принадлежит к сильным, потому что может заполучить такую девушку, как Ева, пока уроды вроде Роуэна Рэдли сидят себе по домам и стишки читают.
Он доезжает до дорожного знака. Отводит бутылку в сторону, как теннисную ракетку перед ударом, и с размаху разбивает ее о железный столб.
Осколок бутылки в руке приводит его в восторг. Острые края стекла наводят на мысль. Через минуту он уже крутит педали по Лоуфилду и придумывает отмщение. Он замечает на парковке у многоквартирного дома видавшую виды «Короллу», на которой приезжал отец Евы. Он осматривается, аккуратно слезает с велосипеда и оставляет его у дороги. В руке у него разбитая бутылка.
Опустившись на колени возле автомобиля, Тоби вонзает самый острый край в шину. Он пытается вогнать стекляшку поглубже, ковыряет резину, но безуспешно. У садовой ограды он замечает камень, поднимает его, садится обратно на велосипед и, пристроив ногу на педаль, с размаху запускает камень в переднее пассажирское окно.
Звон бьющегося стекла вопреки ожиданиям не радует, а отрезвляет.
Он мчится прочь, изо всех сил нажимая на педали, пока жильцы не вынырнули из постелей и не выглянули в окна.
Суббота
Кровь не утоляет жажду. Она ее усиливает.
«Книга Трезвенника» (издание второе), с. 50
Есть наслажденье в бездорожных чащах
Мало что может сравниться в красоте своей с пустынной автострадой в четыре часа утра.
Белые полосы разметки и дорожные знаки раздают сияющие указания с таким же равнодушием к тому, будут ли люди их исполнять, с каким камни Стоунхенджа взирали на судьбы жалких трезвенников, кативших их в телегах через равнину Солсбери.
Вещи остаются.
Люди умирают.
Можно следовать указаниям и предписаниям, которые вам предлагаются, а можно пожертвовать общественными связями и жить такой жизнью, какой велят тебе инстинкты. Как там писал лорд Байрон спустя два года после своего обращения?
Есть наслажденье в бездорожных чащах,
Отрада есть на горной крутизне [7].
И где-то в той же песни:
О, если б кончить в пустыни свой путь
С одной – прекрасной сердцем и любимой, —
Замкнув навек от ненависти грудь,
Живя одной любовью неделимой.
Одной любовью неделимой. Вот оно, проклятие большинства вампиров. Ищут многого, но по-настоящему жаждут лишь одного.
Нет, говорит себе Уилл, не тебе тягаться с лордом Б.
Хотя Джим Моррисон был весьма к тому близок, признает Уилл, барабаня по рулю в такт «Красотке двадцатого века» (хотя сам он не особо верил в теорию, что Моррисон – это воплощение Байрона в шестидесятых). Да и Хендрикс тоже был неплох. И роллинги – когда вампир еще выступал с ними. И в целом – вся эта кровавая и пропитанная эгоцентризмом рок-тусовка шестидесятых, в которую играл их с Питером отец, когда они были детьми.
Уилл слышит, как двигатель начинает захлебываться, и видит на индикаторе, что топливо почти на нуле. Он сворачивает на круглосуточную заправку и заливает полный бак.
Иногда он платит за бензин, а иногда – нет. Деньги для него ничего не значат. Пожелай он – стал бы миллионером, но что такого он мог бы купить за деньги, что удовлетворит его лучше главного и бесплатного лакомства.
Однако сегодня ему необходим глоток грязного воздуха, так что он несет в кассу свою последнюю двадцатку. (Три ночи назад он был на вечеринке в Манчестере, в баре «Тигр, тигр», где подцепил девчонку с отличной шеей и двумя сотнями фунтов только что из банкомата.)
За стойкой на барном стуле сидит молодой пацан. Он читает журнал «Натс» и не замечает Уилла, пока тот не кладет на стойку свою двадцатку.
– Третья колонка, – говорит Уилл.
– Чего? – переспрашивает пацан. Он вынимает из уха наушник.
Обостренный кровью слух Уилла улавливает быстрый ритм хауса [8], который слушает кассир, как тайный шум и пульс самой ночи.
– Оплата за третью колонку, – повторяет Уилл.
Парень кивает, не переставая жевать жвачку и тыкая в кнопки кассового аппарата.
– Не хватает, – говорит он.
Уилл молча смотрит на него.
– Двадцать фунтов семь пенсов.
– Прошу прощения?
Пацан чувствует накатывающий страх, но не прислушивается к внутреннему голосу.
– Вы залили чуть больше.
– На семь пенсов.
– Ну да.
– Я залил на целых семь лишних пенсов?
– Ага.
Уилл барабанит пальцем по лицу королевы на банкноте.
– Боюсь, это все, что у меня есть.
– Мы принимаем любые карты. Визу, Мастеркард, Дельту…
– У меня нет карты. Я не пользуюсь картами.
Пацан пожимает плечами.
– С вас двадцать фунтов и семь пенсов, – он закусывает верхнюю губу, чтобы подчеркнуть безапелляционность своего заявления.
Уилл рассматривает пацана. Сидит такой – в спортивной куртке, с журналом, в наушниках, с неудачно обстриженной растительностью на лице, – как будто представляет собой нечто новое, что он сам и создал. Однако в крови его все равно будет привкус древности, тяжелой и долгой борьбы сотен поколений за выживание, эхо предков, о которых он и не слышал никогда, отблески дивных героических времен, намек на первобытные корни его существа.
– Что, семь пенсов – это так важно?
– Для менеджера – да.
Уилл вздыхает.
– Ты знаешь, в жизни ведь есть проблемы и покруче.
Любопытный парнишка. Некоторые люди знают – просто знают, кто перед ними, – и сами хотят быть такими же. Может, это о нем?
Уилл разворачивается и идет прочь, краем глаза наблюдая за своим призрачным изображением на экране камеры видеонаблюдения. Он толкает дверь, но она заперта.
– Вы
