Опасные видения - Коллектив авторов

– Но нас отбирают из детей, чья сексуальная реакция безнадежно заторможена на стадии пубертата.

– И эти ваши детские, жестокие замены любви? Пожалуй, среди прочего это в вас и привлекает. Да, я знаю, что вы ребенок.

– Ну прям? А как же фрелки?

Она ненадолго задумывается.

– Наверное, это те люди с заторможенным половым развитием, кого упускают при отборе. Может, это и правда правильное решение. Вы в самом деле не жалеете, что не можете заниматься сексом?

– А у нас есть вы, – говорю я.

– Да. – Она опускает взгляд. Я приглядываюсь, какое выражение она прячет. Улыбка. – У вас есть ваша великая жизнь в эмпиреях – и мы. – Она поднимает лицо. Она сияет. – Вы кружитесь в небе, мир кружится под вами, вы ступаете с планеты на планету, пока мы… – Она смотрит налево, направо, ее черные волосы свиваются и распрямляются на плече ее куртки. – А мы ведем скучную ограниченную жизнь, скованную гравитацией, в поклонении вам!

И снова смотрит на меня.

– Извращенцы, да? Влюблены в кучку трупов в невесомости! – Она вдруг задирает плечи. – Мне не нравится комплекс сексуального смещения на невесомость.

– Всегда казалось, что это слишком длинное название.

Она отворачивается.

– Мне не нравится быть фрелкой[182]. Так лучше?

– Мне и это не нравится. Будьте кем-нибудь еще.

– Извращения не выбирают. У вас вот их вообще нет. Вы от всего этого свободны. И за это я люблю вас, спейсер. Моя любовь начинается со страха любви. Разве не поэтично? Извращенец заменяет что-либо недоступное для «нормальной» любви: гомосексуалист – зеркалом, фетишист – обувью, или часами, или корсетом. А люди с комплексом сексуального…

– Фрелки.

– Фрелки заменяют… – Она снова резко смотрит на меня. – Бесчувственным болтающимся мясом.

– Мне не обидно.

– Жаль.

– Почему?

– У вас нет желаний. Вам не понять.

– А вы скажите.

– Я хочу тебя, потому что ты не можешь хотеть меня. Вот в чем мое удовольствие. Если у кого-то правда есть настоящая сексуальная реакция на… нас, нам страшно. Интересно, сколько таких людей было раньше, до вас, ожидало вашего создания. Мы некрофилы. Наверняка со времен вашего появления упал уровень разграбления могил. Но вы не понимаете… – Она помолчала. – А если б понимали, я бы не шаркала сейчас в листве и не думала бы, у кого занять шестьдесят лир. – Она переступила через узлистый корень, проломивший мостовую. – И это, кстати, текущая стамбульская ставка.

Я пересчитываю.

– Чем дальше на восток, тем дешевле.

– Знаешь, – и она оставляет дождевик свободно висеть, – ты отличаешься от остальных. Тебе хотя бы интересно…

– Если бы я плевал на тебя каждый раз, когда ты говорила это спейсеру, – отвечаю я, – ты бы утонула.

– Возвращайся на свою Луну, кусок мяса. – Она закрывает глаза. – Уматывай на Марс. Вокруг Юпитера хватает спутников, где от тебя будет польза. Улетай и садись в каком-нибудь другом городе.

– Где живешь?

– Хочешь пойти со мной?

– Дай мне хоть что-нибудь, – говорю я. – Что-нибудь – необязательно на шестьдесят лир. Дай что-нибудь, что тебе нравится, что для тебя что-то значит.

– Нет!

– Почему?

– Потому что я…

– …не хочешь расставаться с частичкой своего эго. И никто из вас, фрелков, не хочет!

– Нет, ты правда не понимаешь, почему я просто не хочу тебя покупать?

– Да тебе и не на что.

– Ты дитя, – говорит она. – Я тебя люблю.

Мы доходим до ворот парка. Она останавливается, и мы стоим так долго, что ветер успевает подняться и умереть в траве.

– Я… – начинает она робко, показывает, не вынимая руки из кармана пальто. – Я вон там живу.

– Ну ладно, – говорю я. – Пошли.

Когда-то вдоль этой улицы взорвался газопровод, объясняет она: дорога, изрыгающая пламя до самых доков, сверх-раскаленная и сверх-живая. Потушили в считаные минуты, ни одно здание не пострадало, но обугленные грани поблескивают.

– Это как бы квартал художников и студентов. – Мы переходим брусчатку. – Юри Паша, дом номер четырнадцать. Если вдруг снова занесет в Стамбул.

Вся ее дверь – в черных чешуйках, канава забита мусором.

– Многие художники и квалифицированные специалисты – фрелки, – говорю я, пытаясь вести бессмысленный разговор.

– И не только они. – Она заходит и придерживает дверь. – Мы это просто не скрываем.

На лестничной площадке – портрет Ататюрка. Ее комната – на втором этаже.

– Погоди, пока достану ключи…

Виды Марса! Виды Луны! На ее мольберте – шестифутовый холст с рассветом, пылающим на краю кратера! К стене приколоты копии первых лунных фотографий «Обсервера», фотографии всех гладколицых генералов из Международного корпуса спейсеров.

На углу стола – стопка фотожурналов о спейсерах, как можно найти почти во всех киосках мира: кое-кто всерьез утверждает, будто их печатают для школьников, которые любят приключения. Это они датских не видели. У нее были и такие. Еще полка книг об искусстве, об истории искусства. Выше – шестифутовые плакаты космических опер: «Грех на космической станции № 12», «Ракетный лихач», «Дикая орбита».

– Арак? – спрашивает она. – Узо или «Перно»? Есть выбор. Но все наливается из одной бутылки.

Она выставляет на стол стаканы, открывает шкафчик высотой по пояс, который оказывается холодильником. Распрямляется с подносом прелестей: фруктовые пудинги, рахат-лукум, разное тушеное мясо.

– А это что?

– Долма. Рис и кедровые орешки, завернутые в виноградные листья.

– Еще разок?

– Долма. От того же турецкого слова, что и «долмуш». Значит «заполнять». – Она ставит поднос рядом со стаканами. – Присаживайся.

Я сажусь на диван, раскладывающийся в кровать. Чувствую под парчой глубокое, жидкое сопротивление гликогелевого матраса. Им кажется, будто это близко к ощущению невесомости.

– Удобно? Я отскочу на минутку? У меня тут друзья дальше по коридору. Хочу забежать ненадолго. – Она подмигивает. – Им нравятся спейсеры.

– Плату за меня собираешь? – спрашиваю. – Или хочешь, чтобы перед дверью выстроилась очередь?

Она втянула воздух через зубы.

– Вообще-то хотела предложить и то и другое. – Вдруг она качает головой: – Ох, ну чего ты хочешь?!

– А что дашь? Что-то мне да нужно, – отвечаю я. – Поэтому и пришел. Мне одиноко. Может, мне интересно узнать, как далеко это зайдет. Я еще не знаю.

– Так далеко, как сам скажешь. Я? Я учусь, читаю, рисую, общаюсь с друзьями… – Она подходит к кровати, садится на пол. – Хожу в театр, смотрю на спейсеров, которые проходят по улице мимо, пока один не оглянется; мне тоже одиноко. – Она кладет голову мне на колени. – Я чего-то хочу. Но… – И спустя минуту, когда никто из нас не двигается: – Ты мне этого не дашь.

– А ты мне за это не заплатишь, – парирую я. – Ведь не заплатишь, да?

Она качает головой, лежащей у меня на