Господин Орлов - Redstone
— Да, maman. Я проснулся. И, кажется, ужасно голоден. Думаю, я успею к завтраку.
За дверью на мгновение воцарилась тишина, а затем послышался сдавленный вздох и торопливые, удаляющиеся шаги. Новость о моем чудесном пробуждении уже летела вниз по лестнице.
Путь из моей комнаты на втором этаже в столовую на первом превратился для меня в своего рода экскурсию. Я шел по дому, который теперь был моим, и жадно впитывал детали, сверяя их с загруженными воспоминаниями Саши и анализируя с высоты своего опыта.
Дом был добротным. Широкая дубовая лестница с резными перилами мягко скрипела под ногами. Стены коридоров были увешаны картинами в тяжелых рамах — в основном пейзажи и портреты предков, суровых бородатых мужей в купеческих кафтанах и женщин в строгих платьях. Пахло воском для натирки паркета, старым деревом и едва уловимым ароматом матушкиных духов. Это был запах дома. Запах стабильности, достатка и устоявшегося порядка. Порядка, который я собирался взорвать изнутри, чтобы построить на его фундаменте нечто несоизмеримо большее.
Когда я появился в дверях столовой, на мгновение воцарилась абсолютная тишина. За длинным обеденным столом, покрытым белоснежной накрахмаленной скатертью, уже сидела вся моя семья.
Отец, Дмитрий Алексеевич, во главе стола. Его суровое лицо с окладистой бородой, в которой уже пробивалась седина, было сосредоточено на утренней газете «Новое время». Справа от него матушка, Анна Павловна, все еще бледная, с темными кругами под глазами от бессонных ночей, безучастно ковыряла вилкой сырник. Дальше сидели братья: семнадцатилетний Николай, уже считавший себя взрослым мужчиной, и пятнадцатилетний Петр, чье лицо выражало лишь скуку. Напротив них — сестры: девятнадцатилетняя Ольга, признанная красавица, и семнадцатилетняя Татьяна, более тихая и задумчивая.
Их утренний разговор о каких-то светских новостях оборвался на полуслове. Пять пар глаз уставились на меня. Вилки и ножи замерли над тарелками. Даже служанка, разливавшая чай, застыла с фарфоровым чайником в руке, рискуя пролить кипяток на скатерть. Они смотрели на меня не как на члена семьи, спустившегося к завтраку, а как на привидение, явившееся средь бела дня.
Первой опомнилась матушка. Она издала тихий вздох, который был чем-то средним между стоном и всхлипом. Ее лицо, до этого измученное и серое, исказилось от неверия.
— Саша? Сашенька… — прошептала она, медленно поднимаясь из-за стола. — Боже мой…
Она подбежала ко мне, ее руки затрепетали, боясь дотронуться, словно я был призраком. Она приложила ладонь к моему лбу, потом к щеке.
— Горячки нет… Ты… ты ходишь… — слезы хлынули из ее глаз, и она сгребла меня в объятия, прижимая к себе с такой силой, что мои свежеотремонтированные ребра могли бы дать трещину, не будь они теперь прочнее стали. — Господи, спасибо тебе, ты услышал мои молитвы!
Я мягко похлопал ее по спине, стараясь говорить как можно спокойнее, чтобы не усилить ее истерику.
— Все хорошо, maman. Я в полном порядке. Правда. Просто очень проголодался.
Отец тоже поднялся. Медленно, грузно, не сводя с меня тяжелого, пронзительного взгляда. Он отложил газету и сложил руки на груди. В его глазах не было материнской радости, там была смесь глубочайшего изумления, подозрения и чего-то еще, что я не мог тогда разобрать. Возможно, страха. Он обошел стол и встал рядом. Его большая, мозолистая рука легла мне на плечо, и я почувствовал, как он проверяет, настоящий ли я.
— Доктор сказал… он сказал, что надежды почти нет, — глухо произнес он. — Сказал, готовиться к худшему. Вчера ты только очнулся, а сейчас уже на ногах. Что это значит, Александр?
Братья и сестры молча наблюдали за этой сценой, широко раскрыв глаза. Николай скептически хмыкнул, Петр просто смотрел с глупым выражением лица, а сестры прижимали платки к губам.
Я посмотрел прямо в глаза отцу. Взгляд двенадцатилетнего мальчика встретился со взглядом опытного, жесткого купца, и я не отвел глаз.
— Доктор ошибался, отец. Я чувствую себя… лучше, чем когда-либо.
Это была чистая правда.
— Садись за стол, — коротко бросил отец и вернулся на свое место. Но я видел, как дрогнули его глаза, когда он отвернулся.
Матушка, всхлипывая и шепча молитвы, усадила меня на мое привычное место. Служанка, наконец очнувшись, торопливо поставила передо мной тарелку и налила чай. Завтрак продолжился в гнетущей тишине. Все украдкой поглядывали на меня, словно ожидая, что я сейчас упаду замертво или растворюсь в воздухе. Я же с невозмутимым видом ел. И правда, я был голоден — процесс тотальной перестройки тела потребовал колоссального количества энергии. Омлет с ветчиной, теплые булочки с маслом и медом, сладкий чай — простые удовольствия, которые я ценил.
Когда с завтраком было покончено, отец сложил руки на столе и вновь устремил на меня свой взгляд.
— А теперь, Александр, я хочу услышать объяснения. Подробные. Что произошло?
Настал мой черед. Я тщательно готовил эту речь, пока лежал в кровати. Она должна была быть правдоподобной, объяснять мою перемену и служить трамплином для моего главного предложения.
Я отложил салфетку и посмотрел на отца, а затем обвел взглядом всю семью.
— Когда я упал… я помню темноту. И тишину. Не было боли, не было страха. Было… пусто. И в этой пустоте я лежал очень долго, как мне показалось. И думал. Не как обычно думают о шалостях или уроках. Мысли были… другие. Ясные. Будто с моих глаз спала пелена. Я видел всю свою жизнь, все двенадцать лет, и она показалась мне такой… пустой. Глупой. Игры, капризы, детская удаль, которая едва не стоила мне жизни.
Я сделал паузу, давая словам впитаться. Матушка слушала, затаив дыхание. Сестры смотрели с сочувствием. Братья — с откровенным недоверием. Лицо отца оставалось непроницаемым, как гранитная скала.
— И вот там, в этой темноте, я вдруг понял, чем хочу заниматься. Понял, что не могу больше тратить время на пустяки. Я увидел… знаете, как во сне, только очень четко… я увидел будущее. Не в смысле пророчества, нет. Я увидел, как движется мир. Увидел огромные железные машины, которые мчатся без лошадей. Увидел корабли из чистого железа, размером с улицу. Увидел, как много можно сделать, как много построить, если приложить ум и волю. А потом я проснулся, как сказал вчера доктору. И боль ушла. И я понял, что мне дан второй шанс. И я не имею права его упустить.
Моя речь произвела эффект. Николай фыркнул: «Бредит после падения». Но отец жестом заставил его замолчать.
— Железные машины? — переспросил он. — Ты говоришь о паровозах?
— И о них тоже, отец. Но не только. Я говорю о самобеглых
