Мир сошел с ума - Greko
«Стряслось» — слабое слово, чтобы донести всю степень случившейся беды, которую м-м Плехова взвалила на мои плечи. Как гранитную плиту, от которой ни отмахнуться, ни забыть. Речь шла о ее муже, достойнейшим Антонине Сергеевиче, и еще о десяти тысячах русских людей, попавших в жернова истории помимо своей воли. В такие жернова, что способны переломать все косточки.
В сентябре прошлого года русский Экспедиционный корпус отказался дальше воевать и потребовал, чтобы его вернули в Россию. Революция, «Приказ № 1», волнения в лагере Ля-Куртин, жестоко подавленные своими же. Суды, аресты…
Дальше случилось невероятное. Президент Клемансо своим указом разделил русский военных на три категории. Первая — те, кто был готов записаться в Иностранный легион и продолжить воевать. Вторая группа — те, кто согласился работать за нищенскую оплату. Франции требовались рабочие руки, и ее правительству было наплевать, что Россия вышла из войны. С третьей категорией поступили безжалостно, незаконно и отвратительно. Тех, кто не принял условий французов, погрузили на корабли и отправили в концентрационные лагеря в Алжире. Как преступников. Не как граждан свободной страны, пусть и сотрясаемой революцией, а как жителей колоний. Французские военные забыли, как славили товарищей по оружию за их героизм на германском фронте. Не желаете воевать за прекрасную Францию, поступим с вами как с дезертирами и преступниками. На каком основании? А плевать нам на основания — под жарким солнцем Сахары, в дисциплинарных батальонах с их жесткой дисциплиной вас быстро приведут в чувство, и запишитесь в Легион, как миленькие.
О, да здравствует французская республика, поборница свободы и защитница демократии в Европе! Чтоб вы сдохли, лицемерные сволочи! Вы не знали русского характера: на шантаж поддалось не больше нескольких сотен записавшихся в так называемый Легион чести, 13 тысяч выбрали долю рабов, а больше четырех тысяч отправились на каторгу. К ним добавились еще пять с половиной тысяч русских солдат с Македонского фронта. Общим числом в Алжир вывезли десять тысяч человек!
— Французы уверяют, что их отправили не на каторгу. Но прочти, Вася, это.
Антонина Никитична развязала свою папку и протянула мне листок. Обычное солдатское письмо, сложенное треугольником. Без подписи.
«Дорогие папа и мама! Пишу вам из Африки. С января месяца были мы в Сахаре на земляных и оросительных работах. Нас заставляли работать по 10 часов в день за два фунта хлеба… Еще велели таскать камни, а мы отказались, тогда нас загнали в этот штрафной батальон. Других перевели на степные угодья. Некоторые просто подыхали с голоду, едва на ногах держались. Так их привязывали к лошади и пускали ее во весь опор. Один не выдержал и умер, бедняга. Здесь, в штрафном батальоне страдаем мы вот уже 38 дней. Держат на хлебе и воде. Горячей похлебки не полагается. Хлебный паек — два фунта на шестерых. Спим на „цементном паркете“. И все время гонят воевать в легион. Всех нас тут морят голодом. Измотаны ужасно, лежим влежку. На днях еще один солдат помер» (3).
Я вытер взмокший лоб.
Антонина Никитична смотрела на меня неуверенно-напряженно.
— Ты такой успешный. Тебя принимает сам Президент. И в Америке не последний человек — я следила за твоими успехами и радовалась.
Она внезапно отодвинула чашку кофе и соскользнула с кресла на колени.
— Вася! Помоги! Спаси Тоню!
— Отставить нервы! — воскликнул я твердым голосом, усаживая женщину обратно в кресло. — Четко и по порядку! Что случилось с Антонином Сергеевичем?
Заливаясь слезами, м-м Плехова рассказала мне еще одну грустную историю. Ее муж, конечно, на каторгу отправлен не был — он последовал за своими больными, которых выхаживал лагере Ля-Куртин, за теми, кто пострадал при подавлении волнений.
— От него уже месяц нет никаких известий! Что-то случилось, Вася! У меня страшные предчувствия.
— Антонина Никитична! Война, письма могут задержаться…
— Раньше все работало как часы. Следует отдать должное французам, почта у них на высоте.
Я погрузился в раздумья.
Что же придумать? К кому обращаться?
Логически мыслить не получалось. Я чувствовал, как меня затопил гнев — яростный, безотчетный, требовавший немедленного выхода.
— Мсье Найнс, — отвлек меня от вынашивания планов мести звонок от консьержа. — Вас приглашают спуститься вниз. Генерал Дженкинс, представитель штаба генерала Першинга в Париже. Он очень настойчив.
— Дорогая моя, — обратился я к Антонине Никитичне, — выпейте кофе, отведайте чудный тарт де пом. Я вынужден вас покинуть на полчаса. Обещаю быстро обернуться, и мы обсудим дальнейшие шаги.
Спустился. Меня проводили в отдельный зал, где шла пирушка звездного американца с двумя французскими генералами. Они возжелали со мной познакомиться. Пожать руку вслед за президентом. Высказать свое восхищение. Ох, не вовремя вы меня дернули, господа!
Генерал Дженкинс, земляк-калифорниец, тут же сообщивший мне об этом, представил своих французских коллег — генерала Жерара, пышущего здоровьем, с тщательно выбритыми налитыми щеками и в безукоризненном мундире с орденами, и второго, чье имя я пропустил мимо ушей. Тот мог похвастать еще большим иконостасом, но не цветущим видом. Он оскалил в улыбке гнилые зубы, вцепился в мою ладонь, затряс ее с энтузиазмом и понес какую-то околесицу — с выработанной годами привычкой совершать непредсказуемые действия, полагая, что обескуражит собеседника. Редкий му…ла! Этот персонаж, даже говоря правильные вещи, умудрялся так всё исказить, что во рту появлялся вкус блевотины.
Поразительно! Французская нация смогла породить такой тип офицера, только полностью обгадившись в войне с Пруссией и лишившись части территории. Она годами пила вино, мощно и со вкусом закусывала, подсчитывала дивиденды от русских займов и мечтала о реванше, возлагая надежды на свою армию. Годами! Она холила и лелеяла генералов, чья компетентность равнялась нулю, ибо они не сталкивались с серьезными конфликтами, в коих их могли бы проверить. Она, эта уверившаяся в своих силах нация, делегировала им свою веру, свою надежду на возврат Эльзаса и Лотарингии — веру, подкрепленную исключительно деньгами и союзом с русскими. А что получила взамен? Мясников, которых презирала собственная армия? Любителей военно-полевых судов? Вместо того, чтобы честно признать, наши-то женераль — дерьмо на палке, предпочла петь им дифирамбы. И вырастила монстров. Своим обожанием ничтожеств! Она заслужила своего Петена, заслужила Виши — не пройдет и двадцати с небольшим лет, и прилетит ответка. И исчезнет нация-гегемон, и появится нацию-служанка вашингтонского «обкома». Какая ирония!
Я не понимал, как такое возможно. Но хорошо помнил, что в будущем на французов будут смотреть иначе. Как на второй
