Ловкач - Ник Перумов

— Стоять, — вырвалось у меня, но поздно. Мальчишка только мелькнул в темноте — и скрылся, юркнув в прореху в заборе, где, казалось, взрослому и кулак не просунуть. Я чертыхнулся про себя. Хотел было рвануть за ним, но понял — и сам не пролезу, и себя выдам. Оставалось ждать.

Я стоял, прижавшись к стене полуразвалившейся избы. Снаружи тихо. Только капает вода где-то. Только Узел бьёт в такт моему сердцу. Жду. И чувствую — вот оно, новое для меня. Беспокойство за мальца. Я прежний, воин Лигуора, разве стал бы голову себе морочить? Использовал бы его как отмычку или щуп — сломался если, значит, выбросим и дальше пойдём. А сейчас… ждёшь и молишься, чтобы вернулся. Вот ведь дьявольщина.

Минуты тянулись мучительно. В тишине скрипнула дверь, донеслось покашливание стражника. Оно и понятно, это люди, просто люди, а, судя по запустению вокруг, сюда никто и не пытается соваться — ни свои, ни чужие. Вот и скучают стражи, и ушки на макушке уже не удержишь.

На всякий случай я пригнулся. Ну где этот Сапожок, чтоб он Лигуору достался!..

Ага! Шорох, быстро мелькнувшая тень. Савва, весь перепачканный, как из подземной трубы, вылез ко мне, одни глаза горят. Подбежал, шепчет:

— Дядько! Трое там, во-он в той избе. Сидят, будто за картами, а сами всё в окошко таращатся. Ежели отвлечь — то и пройти можно. А дальше-то… ещё два поста, но я и тропинку там сыскал, знаю, как сквозь дворы пробраться. Только… прикрыться чем-нить.

— Прикрыться? — тихо переспросил я, хотя уже понял, что он имеет в виду.

— Ну да, батько, прикрыться, так сделать, чтоб они в другую сторону пялились. Я… я немножко умею, а уж ты, дядя Ловкач, уж верно умеешь, я знаю!

Хм. Может, реципиент мой и впрямь что-то умел, пусть и очень немногое.

Савва ухмыльнулся, гордый — и сходил, и вернулся, и примет принёс. А я потрепал его по макушке пятерней и только тогда позволил себе выдохнуть.

— Молодец, Сапожок, — сказал я. — Ладно, теперь моя очередь глаза отводить. Твоя задача — смотреть, чтоб нас в спину не прихватили. Понял?

Он кивнул, как взрослый.

Мы пошли.

Вёл Савва уверенно, как всю жизнь здесь ходил: то пригнётся, то рукой махнёт — жди, мол, сторож у окна, — то шмыгнёт вдоль глухой стены, к чему-то прислушиваясь. И вот уже мы пробираемся меж полуразвалившихся бань да каких-то сараев с провалившимися крышами, а дальше — амбары, чёрные, вросшие в землю, будто и сами устали стоять.

Я шёл и недоумевал. Петербург совсем рядом — люди кишат, грохочет всё кругом, улицы многолюдные, площадь за площадью, высокие дома, дворцы, парки, ограды — а тут, в двух шагах от всей этой суеты, будто мир закончился. Ни полиции, ни жандармов, ни даже простых бродяг. Никто, ни единая душа сюда не заходит. Хотя иной дом — подлатай крышу, вставь окна — да и живи, нищему сойдёт. Ан нет. Нет никому дела. Или никто не дерзает.

Или же… кто-то нарочно держит это место таким. Чтобы пусто было, мертво. Чтобы любого, кто к Узлу полезет, за версту видно было. А если так — выходит, кто-то приказывает и полиции, и прочим властям лапы убрать да куда не велено их не тянуть. Значит, ниточки тянутся высоко, может, и вовсе до самого верха.

Мы крались дальше, и всё больше стражи вокруг я чувствовал. Тут засели — и там, в тёмных провалах окон, не меньше десятка, укрывшихся по заброшенным домам. Савва прижался к стене, ждал моего знака.

Здесь уже не проскочить, не пробраться.

— Прикрыться бы, батько, — одними губами вновь шепнул Сапожок. И был он совершенно прав.

Я втянул воздух, сосредоточился, щурясь. Силы во мне — по-прежнему на донышке, но и малое зерно можно в рост пустить. Силу я выцеживал буквально по капле, не залпом, не потоком, а тонкой, вязкой, прочной нитью.

Мир чуть дрогнул. Чужие глаза, что караулили в темноте, заскользили мимо, мы им казались сейчас лишь тенью ветвей, колыхнувшихся от ветра. Прикрылся я от сторожей ровно настолько, чтобы они на миг поверили в пустоту.

— Шевелись, малой, — прошептал я.

Савва юркнул первым, я следом.

Да, мне б сейчас хоть сотую часть прежней силы, я б им тогда глаза отвёл как следует — прошли бы мы с Сапожком, как по Невскому, прямо и в открытую. А так — всё равно таиться приходится, по теням прятаться.

Я ещё раз обвёл взглядом мёртвую округу, все эти покосившиеся бани и сараи — от Узла нас теперь отделяло лишь несколько шагов. Савва уже юркнул в очередную щель, я задержался — и только сейчас заметил, что сорная трава и та здесь будто примученная. Даже крапива, царица пустырей, лежит, как прибитая. Стебли низкие, хилые, слабые. И тут взгляд зацепился за странное: на пожухлых крапивных листьях проступил фиолетовый налёт — будто лиловый мох пробился. Или ворс какой-то.

Я присел, хотел коснуться пальцами — и тут же отдёрнул руку. Холодком отдало, чужим. Вовсе не земляным. «Ворсовое загрязнение», так ведь сказал чинуша?

— Дядько… — шепнул Савва, он-то уже дожидался меня у стены. — Ну, чего застряли?

Я выпрямился, сунул руку в карман, чтоб он не заметил, как подрагивают пальцы.

— Ничего, малой, — буркнул я. — Идём. Тут долго задерживаться нельзя.

И всё же взгляд ещё раз метнулся к лиловому налёту, что вспыхнул во мраке, будто метка, будто знак: «Ты близко».

Мы свернули в очередной двор. Забор перекошен, ворота распахнуты настежь, а за ними — пустая изба с заколоченными окнами и полусгоревший сарай. Я остановился, чувствуя, как сердце уходит вниз.

Там.

Там, под землёй, билось что-то огромное. Сначала это походило на звук приближающегося поезда, перестук колёс, шипение, низкий гул; но миг спустя я понял: это ритм. Здесь словно билось вросшее в саму землю сердце.

Ночь вокруг сделалась серой, бледной. Звуки исказились: шаги наши глухо отдавались вокруг, словно двор не двор, а громадный колокол.

Савва