Последний герой СССР (СИ) - Алмазный Петр
Мотоцикл стрелой летел вперед, а я смотрел на давно забытые городские пейзажи и думал о том, что же все-таки случилось:
Я Владислав Агеев. Я умер в пятьдесят пять лет в офисе. И вдруг я жив, мне снова двадцать лет. Будто играл в настолку и фишка встала на позицию с возвратом к началу: я снова в провинции, в городе Барнауле — столице Алтайского края. И я еду домой.
Я — это во всех смыслах я, только молодой, здоровый, полный сил и дури, Хотя нет, по поводу дури погорячился. Мне все-таки пятьдесят пять лет — по крайней мере, согласно жизненному опыту. И недавно я отпраздновал юбилей, на который коллеги подарили мне ту самую трость с серебряным набалдашником… Я умер и вернулся обратно — будто петлей захлестнуло — в себя самого.
Что ж, приму такую реальность. Тем более, другой пока не предвидится.
Ехал по городу, разглядывая знакомые с детства места сквозь прорезь шлема. Будто и не уезжал в Москву на двадцать с лишним лет.
Ленинский проспект… Площадь Октября… Павловский тракт… И, наконец, Сулима. Или район Индустриальный, если официально.
Валек остановился у старой пятиэтажки. Родная «брежневка» — когда-то дом улучшенной планировки.В чем улучшения? Отдельный вход на кухню, изолированный зал и остальные комнаты. У нас двушка. В одной комнате я, в зале — отец с матерью.
Вошел в подъезд. Хм, даже не удивляюсь. Объявление об отключении воды с восьмого июня. Что ж, значит, сейчас июнь девяностого… Поднялся по лестнице на второй этаж, глядя на облупленные стены, сейчас затявкает мелкая, но злая, как черт собачонка соседской старушки — бабы Ани. И точно, из-за двери напротив моей раздался захлебывающийся, истеричный лай маленькой избалованной дворняги.
Я посмотрел на свою дверь, хотел открыть ключом, но почему-то передумал, опустил руку.
Мама. Как-то не думал, что она жива. И отец тоже…
Даже не знаю, как буду чувствовать себя во время встречи с ними. А с собой самим? Со своей молодостью, мечтами, планами?..
Что ж, не войду — не узнаю. Я вставил ключ в замок и повернул. Открыл дверь.
Знакомая прихожая. Вешалка, полочка для обуви. Табуретка. Затертый старенький половик — кусок, отрезанный от ковровой дорожки.
— Влад, ты? — услышал такой родной голос.
Прошел в кухню. Пахнет гречкой и тушенкой — обычный ужин в девяностые. Мама моет посуду, стоя ко мне спиной. Я подошел, обнял ее за плечи и лицом уткнулся в косынку, которой повязаны ее волосы. Вдохнул ее запах и почувствовал себя ребенком, будто не было всех этих долгих лет без нее. На глаза навернулись слезы, и будь я помягче, наверное бы заплакал. Но сдержался и отступил.
— Владик! Что-то случилось? Ты весь мокрый⁈ — заволновалась мать. — Ну-ка быстро стягивай все и в ванну. В горячую. Не хватало еще, чтобы ты заболел!
— Мам, я тебя люблю, — сказал я то, что мечтал сказать ей много лет и тут же улыбнулся, добавив:
— И я не ребенок.
— Влад, для меня ты всегда ребенок, — строго нахмурилась она, скомандовав:
— Марш в ванну, от тебя тиной воняет!
Я не стал спорить. Залез в горячую воду и, наконец, расслабился. Дверь приоткрылась, мать просунула в щель руку, положила чистое белье на стиральную машинку и тут же захлопнула, проворчав:
— Опять занавеску не задернул, воды на пол нальешь…
Снова дома…
Приятное чувство. Пожалуй, ради этого стоило прожить предыдущую жизнь. Я надеюсь, что это все реально, что я не в коме где-нибудь в больнице, в две тысячи двадцать пятом году. Кстати, какое сейчас число? Что девяностый год, Валек мне сообщил, что июнь, понял из объявления ЖЭКа, а число?.. По сути, получается, что я недавно пришел из армии, насколько помню, дембельнулся двадцатого мая, три дня добирался до дома поездом.
Вышел из ванной в трусах, прошлепал в свою комнату. Встал в дверях, осмотрелся. Все здесь знакомо до мурашек, и в то же время кажется давно забытым сном. Принюхался — пахнет одеколоном «Саша», который я тогда считал крутым. Впрочем, почему «тогда»? Сейчас…
Окно прикрыто тюлевой занавеской, пожелтевшей от времени, сквозь нее льется свет теплого вечернего солнца.
Магнитофон «Электроника» — моя гордость — стоит на столе, рядом со стопками кассет. Некоторые перемотаны синей изолентой, на других криво написаны от руки фломастером названия групп: «Кино», «Алиса», «Наутилус». В одну из кассет воткнута авторучка.
Кровать узкая, покрывало старинное, лоскутное. Мое любимое с детства. Мать много раз порывалась его выбросить, я не давал. Сейчас смотрел на покрывало и думал, что таким вещам, сделанным руками, нет сносу. Память о бабушке. Она укрывала меня этим покрывалом, когда я гостил у нее в деревне. Рассказывала, что его сшила моя прабабка, руками и иглой, сидя у лучины. Я тогда не знал, что такое лучина и представлял себе кусочек солнечного луча, вставленный в подсвечник.
Улыбнулся. Сколько лет не вспоминал об этом?...
Горкой подушки, поставленные друг на друга. Тщательно вытянутые острые уголки. Напоминают лягушек, сидящих друг на друге. В моем времени так уже не ставят подушки, аккуратно кладут у изголовья кровати, чаще длинные — евростандарт.
А здесь по старинке — одна на другой, пирамидкой, накрыты тюлевой накидкой с оборками. Мать всегда так делала. А я приходил и сдергивал накидку, раскидывал подушки по кровати в свободном порядке. И ворчал, что это «по-деревенски» и вообще прошлый век.
Точно знаю, что под подушками лежит томик Стругацких. Моя любимая книга — «Страна багровых туч». Над изголовьем кровати постер, вырванный из журнала «Ровесник» — с Цоем — приколотый кнопками к обоям.
Прошел в комнату, провел руками по столу, кассетам. Присел на кровать и протянул руку к постеру. Цой жив… пока еще жив буквально. Он разобьется на машине в девяностом году, пятнадцатого августа…
Не знаю, наверное, мне был необходим тактильный контакт с моим прошлым, чтобы лучше почувствовать свою новую реальность. Мне пятьдесят пять лет и я совсем другой человек, чем был тогда, когда жил в этой комнате, будучи молодым лоботрясом.
Сидел и рассматривал деревянные полочки, висевшие в шахматном порядке на противоположной стене. Такие были у всех — ну или у многих — темные, со стеклянными, раздвижными створками. На них расставлены реликвии: гильза от патрона, найденного на огороде бабушки, когда мне было семь лет; браслетик из бисера, подаренный девочкой на двадцать третье февраля в пятом классе; зажигалка «Зиппо», не настоящая, но для меня-школьника она была тоже своего рода реликвией. Остальное место занимали книги. Зачитанные до дыр. В основном, фантастика. На одной из полок стояла пузатая шкатулка, сшитая из старых открыток, покрытых вымоченной до прозрачного состояния рентгеновской пленкой — дед шил такие и дарил всем подряд.
Встал, прошел к шкафу, открыл дверцы. Вещей немного. Когда пришел из армии, все оказалось малым. Мать упаковала мою одежду в узлы и отец отвез их в гараж. Сейчас на вешалках висели джинсы-варенки, свитер с оленями (подарок мамы «чтобы не заболел») и косуха, которую я носил до армии, чтобы казаться бунтарем. Купил у знакомого фарцовщика — Вовчика Рядом рубашки с короткими рукавами, несколько фланелевых рубах для зимы. И тут же новый черный костюм с белоснежной рубашкой под пиджаком и перекинутыми через перекладину вешалки брюками.
Под вешалками в коробке кроссовки «Адидас», купленные на барахолке за бешеные по этим временам деньги, и новые, ни разу не надетые туфли — тоже в коробке.
И отдельно на вешалке, упакованная в целлофан, моя армейская форма.
Ряд полок с левой стороны шкафа. На полках белье, тельняшки, пара спортивных костюмов, футболки. Универсальная одежда. Достал спортивные штаны, олимпийку и поморщился: опять «Адидас»⁈ Но куда денешься с подводной лодки… Подумал, что весь «Адидас» в эти времена шьется армянскими цеховиками в городе Армавир.
Оделся и, прежде чем выйти, снова оглядел комнату. Странно. Я все это помню, но будто со стороны. Эти вещи были важны тому парню, который еще не знает, что будет с ним, со страной, со всем этим миром. А я знаю, и от этого комната кажется одновременно и уютной, и пугающей — будто заглянул не в свое прошлое, а в чужое…
