Господин Орлов - Redstone
Он сделал несколько шагов, его ноги подкашивались. Он дотронулся до идеально ровной поверхности дороги, посмотрел на свои руки, словно не веря им. Затем его взгляд нашел меня, спокойно стоящего на въезде в город. В его глазах был первобытный ужас.
— Александр… Дмитриевич… — прошептал он пересохшими губами. — Что… что это? Где мы? Этого… этого не было три дня назад! Здесь был бурьян!
— Здесь и сейчас мой город, Степан Иваныч, — спокойно ответил я. — А это — его первые жители. Успокойтесь. И попросите всех пройти за мной.
Мой голос, ровный и уверенный, подействовал на него как ушат холодной воды. Он несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь совладать с собой. Мужики и ребятня позади него тоже стояли, разинув рты, и молча крестились. Они крутили головами, их усталые глаза не могли охватить масштаб чуда.
Я повел их по главной улице. Мимо жилых домов, мимо школы, к самому большому зданию — заводской столовой. Внутри их ждали длинные, чисто вымытые столы и запах свежего хлеба и горячей похлебки, которую я приготовил в автоматических котлах.
Когда все расселись, я вышел на небольшое возвышение.
— Меня зовут Александр Орлов, — начал я, и мой голос разнесся по огромному залу. — Эта земля и все, что вы на ней видите, принадлежит мне. Этот завод построен, чтобы дать работу. Эти дома — чтобы дать вам кров. Эта еда — чтобы вы утолили голод. Я предлагаю вам не подачку, а новую жизнь. Каждому, кто согласится остаться и честно работать, я дам работу по силам и способностям. Каждому семейному я дам квартиру, чтобы вы могли перевезти сюда своих жен и детей. Каждому одинокому и всем вам, ребята, — я кивнул в сторону мальчишек, — я дам отдельную комнату в общежитии, а позже и квартиру. Вы будете получать жалование, какого не платят ни на одном заводе в Петербурге. Вы будете сыты, одеты и будете жить в тепле. Взамен я требую одного — честного труда и верности. Есть те, кто хочет уйти?
В зале стояла мертвая тишина. Никто не шелохнулся. Уйти? От горячей еды, от обещания дома и работы? Уйти обратно в грязные ночлежки, в голод и безысходность? На их изможденных лицах читалось одно — недоверчивая, отчаянная надежда.
— Хорошо, — кивнул я. — Тогда я хочу кое-что сделать. Это поможет вам быстрее освоиться и лучше работать. В одной умной книге я прочитал о способе, который помогает раскрыть скрытые возможности разума. Это не больно и не страшно. Я прошу вас лишь об одном: закройте глаза и доверьтесь мне.
Они переглянулись. В их взглядах был страх, сомнение, но и любопытство. Первым глаза закрыл самый старый из мужиков, с седой бородой и глубокими шрамами на лице. За ним — другой. Через минуту весь зал, включая Степана Ивановича, сидел с закрытыми глазами в полной тишине.
И тогда я высвободил свою силу.
Это была не грубая геомантия, а тончайшая работа с разумом и жизненной энергией. Золотистое сияние, невидимое для физического зрения, окутало меня и хлынуло в зал, разделившись на две сотни тонких лучей. Каждый луч коснулся одного человека, проникая в его сознание, в его тело.
Первой волной пошло исцеление. Я чувствовал их болезни, как свои собственные: туберкулезные каверны в легких, цингу, разъедающую десны, застарелые переломы, грыжи от непосильного труда, алкогольное отравление печени. Магия жизни окутывала больные органы, восстанавливая их, очищая кровь, укрепляя кости. Хроническая боль, бывшая их вечным спутником, утихала и исчезала. Тела, истощенные годами лишений, наполнялись силой.
Второй волной пошла информация. Это был не просто поток данных, а структурированная имплантация знаний. В их разумы, как семена в подготовленную почву, ложились основы грамоты — они начинали *знать* буквы и складывать их в слова. Основы арифметики. Но главное — прикладные знания. Тот, кому я определил место у токарного станка, получал полное понимание его устройства, допусков, посадок и техники безопасности. Будущий сталевар — знания о марках стали, температуре плавления, присадках. Водитель — устройство двигателя внутреннего сгорания. Их мозг не учился — он *вспоминал* то, чего никогда не знал.
И третьей, самой важной волной, я закладывал фундамент их новой личности. Это была самая тонкая и самая опасная работа. Я не ломал их волю, нет. Я лишь направлял ее, вживляя в подсознание нерушимые аксиомы, которые отныне станут их собственными убеждениями:
«Работать хорошо — это правильно и почетно».
«Учиться и развиваться — это благо».
«Семья — главная ценность. Нужно создать крепкую семью и растить много здоровых детей».
«Предательство — худший из грехов. Семья Орловых дала мне новую жизнь, моя верность ей абсолютна».
«Россия — моя Родина. Я должен трудиться на ее благо и защищать ее. Революции и бунты — это разрушение и зло».
И последняя, самая глубокая закладка, связанная лично со мной: «Александр Орлов — мой защитник и благодетель. Его слово — закон. Его воля — моя воля».
Отдельный, более мощный и сложный поток был направлен на Степана Ивановича. Я не просто давал ему знания. Я перестраивал его восприятие. Убирал остатки скепсиса, заменяя их глубоким, инстинктивным пониманием моих целей. Теперь ему не нужно было объяснять сложные вещи. Он будет понимать меня с полуслова, предвосхищая приказы. Я превращал хорошего администратора в идеального исполнителя, фанатично преданного общему делу.
Через десять минут все было кончено. Я отозвал свою силу, чувствуя легкую усталость.
— Можете открывать глаза, — тихо сказал я.
Люди открыли глаза. Первую секунду в зале стояла тишина. А потом началось. Один из мужиков, известный в ночлежках как «Немой» из-за вечно сиплого от туберкулеза голоса, вдруг глубоко, чисто вздохнул полной грудью и закашлялся, но кашель был уже не рвущим, а очищающим. Его глаза расширились от изумления. Женщина, сидевшая в углу, дотронулась до своего лица — глубокий шрам, полученный в пьяной драке, стал почти незаметен. Молодой парень посмотрел на свои руки, которые еще утром тряслись от похмелья, — они были тверды и неподвижны.
А потом один из них, косившийся на агитационную вывеску «Мойте руки перед едой», которую я повесил для антуража, вдруг по слогам, но уверенно прочитал:
— Мой-те… ру-ки… пе-ред е-дой.
Он замолчал, и его лицо исказилось от потрясения.
— Я… я читаю, — прошептал он. — Матерь Божья, я же грамоте не учен…
Зал загудел.
