Он вам не Тишайший (СИ) - Шведов Вадим

Управляющий поместьем лишь усмехнулся.

— Какая ещё перепись, стольник? Слобода наша белая. Государева тягла не тянет, знаешь ли. Боярин наш, Иван Петрович Шереметев подтверждающую грамоту имеет. Так что езжайте с миром, дел у нас своих хватает.

Пётр Лаврентьевич внезапно чувствует, как внутри его поднимается гнев.

— Старая грамота не в силе. Вышел новый указ государя Алексея Михайловича. Отныне все белые слободы на общем положении. Печать государева стоит, — смотри!

В ответ Никита Михайлович плюёт вниз прямо с гульбища. Плевок даже близко не долетает до Петра Лаврентьевича, но такое действие управляющего вызывает бурный хохот со стороны боярских холопов.

— Печать? — фыркает Никита Михайлович. — Да кто эту бумагу состряпал? Сам вор Бориска Морозов, что ли? Знаем мы его «указы»! Без Боярской думы, — бумажка зад подтирать, а не документ официальный! Иван Петрович приказал: никого не пущать! Так что скатертью дорога, стольник. Нечего под воротами стоять и гадить где ни попадя.

Пётр Лаврентьевич чувствует, как кровь бьёт ему в виски. Он, конечно, не боярин и совсем неровня Шереметеву, но унижать так себя на государевой службе никому не позволит.

— Последний раз говорю, Никита! — кричит дрожащим от гнева голосом чиновник. — Открывай ворота! По государеву слову!

— Не открою! — орёт в ответ управляющий. — Иди назад к Морозову и его бумажки там целуй!

Фёдоров резко поворачивается к сотнику стрельцов, Борису с седыми усами, до этого времени хмуро слушающего пререкания чиновника и боярского слуги.

— Сбивай запоры! Силой!

Сотник согласно кивает.

— Понял, ваше благородие! Эй, хлопцы! Таран давай!

Несколько крепких стрельцов хватают заранее подготовленное стенобитное бревно. Разбег. Удар. Дубовые ворота содрогаются, но держатся. Ещё удар! Раздаётся треск дерева. Сверху несётся поток брани управляющего, но его уже не слышно за грохотом. Третий удар, — запоры с шумом ломаются. Ворота распахиваются.

— Взять его! — кричит Фёдоров, тыча пальцем в Никиту Михайловича.

Стрельцы словно волки, бросаются вперёд.

— Разбой! Грабёж! Шереметеву доложу! Всех вас на кол посадят! — орёт управляющий.

Из боярских хором, из людских изб высыпают беломестцы (население белых слобод). В руках некоторых виднеются топоры и вилы.

— Не пущать! — кричит кто-то из толпы. — Не отдадим наших! Боярских людей бьют! Позор!

Завязывается свалка. Стрельцы, уже знающие, что жалование и награды, они получат после подчинения белых слобод, не церемонились совершенно. Мгновение и в дело пошли бердыши. Послышались крики боли, мат, треск кольев. Несколько крестьян уже лежат в крови. Женщины визжат.

Фёдоров стоит весь бледный, молча наблюдая кровавую драку.

— Хватит! — командует Борис, видя, что сопротивление сломлено, а избитого управляющего уже вытащили из дома. — Всех согнать из изб наружу!

Стрельцы выгоняют из домов и строений сотни людей и выстраивают всех в длинные ряды.

— Мужикам и бабам кнутов! За неповиновение государеву указу! — приказывает сотник.

Служивые бьют кнутами хлёстко. Теперь уже кричат все. Бабы падают в снег, визжа и закрывая головы руками. Их поднимают пинками. Дети ревут. Ярость сопротивления окончательно сменяется страхом и покорностью.

— Теперь слушать! — гремит Фёдоров, стараясь перекрыть плач. — Сейчас каждого перепишут. Говорить всё, о чём спросят. Подьячие за работу!

Семён и Антип начинают ходить вдоль выстроившихся дрожащих людей.

— Имя? Лет? Чем занимаешься? Откуда пришёл? Когда? — монотонно сыпят вопросами подьячие. Записывают. Цифры, имена. Люди бормочут ответы, глядя в землю и украдкой вытирая кровь с лиц.

После переписи всех загоняют обратно по домам, а опытный землемер Антип идёт осматривать земли поместья. Его сопровождают несколько стрельцов и местный, дрожащий от страха, староста. Подьячий ходит, сверяясь со старой, потрёпанной межевой книгой, тычет палкой в землю и мерит шагами. Наконец, с мрачным лицом возвращается к стольнику.

— Пётр Лаврентьевич, — говорит он тихо, но отчётливо. — Безобразие. По старым книгам — у Шереметева здесь пятьсот десятин (1 десятина — примерно 1,1 гектара) пашни да сто лесу. А по факту… — он показывает рукой. — Гляди. Пашни — все семьсот, не меньше. Лес вырубили ещё на две сотни десятин. Всё — самозахват. Ни грамоты, ни откупа. У казны нагло забрано.

Стольник старается не показывать вида, но внутри у него поднимается злорадство. Когда он пошёл на штурм поместья, то сильно струхнул. Боярин — всё-таки человек не из последних. Но теперь выясняется причастность его к грабежу государева имущества. А это уже совсем другой расклад. Допрыгался, гад!

— Записывай, Антип, — приказывает он хрипло. — Всё. Точные границы захвата. Оценку ущерба. Штраф… — Фёдоров задумывается. — Штраф тройной за годы незаконного использования земли. За лес — в пятикратном размере. И чтобы всё захваченное в недельный срок освободили и привели в порядок! Под расписку старосты и…этого. — Он кивает на избитого Никиту Михайловича, который теперь молчит и испуганно смотрит на происходящее.

Подьячие пишут быстро. Составляют акт и заставляют старосту с управляющим поставить свои подписи.

Отряд вновь собирается. Фёдоров окидывает взглядом плачущих баб, злобно молчащих мужиков, а ещё десяток валяющихся убитых, чья кровь продолжает растекаться на утоптанном снегу.

— Двигаемся дальше! — командует он. — Успеем проверить ещё одну слободу…

Чёрная слобода «Котельники»

В избе кузнеца Никиты душно и шумно. За вечерним столом тускло освещённом сальной свечой, собрались ближайшие его соседи, — Семён да Иван. Аромат кислых щей, лука и пота привычно смешивается с запахом горячего железа, доносящимся из приоткрытой двери кузницы. Жена Никиты, Аглашка вместе с дочкой Любавой уже накрыли стол и сейчас сидят в сторонке на лавке у печи. Но сидят они, не сводя глаз со стола. Кушанья и медовуха не должны заканчиваться, а поэтому работы у них допоздна. Сам же кузнец со своим обычно хмурым, обожжённым искрами лицом, сегодня выглядит иначе. Глаза Никиты кажутся то ли менее уставшими, то ли неожиданно подобревшими.

— Слыхали? — говорит он, отхлёбывая из глиняной кружки нечто мутное. Его голос, привыкший перекрывать грохот молота, звучит чересчур громко. — Слыхали, что у Шереметевых в Климове ворота стрельцы поломали?

— Как не слыхать? — отзывается Семен, торговец с Овощного ряда. Его лицо резко оживляется. Микитка — ямщик мимо ехал, видал! Говорит, стрельцы — звери, управляющего чуть не прикончили, холопов — плетьми. Вроде и убили кого…

— Жуть-жутью, — подтверждает сапожник Иван. С хрустом разминая пальцы, он объясняет. — Но ты подумай, Сёма, зачем? Почему царь-батюшка так круто повернул? Указ ведь ещё на той неделе на Ивановской дьяки зачитали. (В Москве на Ивановской площади в Кремле в XVII столетии располагались правительственные учреждения — приказы. На площади всегда было многолюдно и шумно, так как возле колокольни Ивана Великого оформлялись многочисленные сделки. Около приказов площадные подьячие громко оглашали различные постановления властей, так, чтобы их было слышно по всей площади. Вот отсюда и пошло выражение «кричать на всю Ивановскую»). Все белые слободы — под тягло! Как мы, теперь будут!

На миг в комнате повисает тишина. Слова «как мы» звучат непривычно, почти невероятно.

— Правда, что ли? — спрашивает Никита. — Всех? И боярских, и монастырских?

— Всех! — твёрдо кивает Иван. — Сам слышал от подьячего приказа Большого Прихода. Они уже списки составляют! Кто в белых слободах сидел, торговал, ремесло имел — все платить будут! В казну! По полной!

— Так…так это же… — Семён замирает соображая. — Это значит…налоги наши…они должны полегчать?

— Должны! — восклицает Иван, и его глаза вдруг заблестели. — Помните, раньше, как было? Бежали от нас в белые слободы кто посильнее, побойчее? Васька, Гришка к беломестцам удрали. Удрали! А налог-то остался прежний! На всех! Только нас, дураков, меньше оставалось!