Лекарь Империи 11 - Александр Лиманский

— Ничего, — сказал бурундук разочарованно.

— Чёрт возьми! — я ударил кулаком по подлокотнику. — Должен же быть какой-то ритуал! Что-то, что она делала каждый день, изо дня в день, на протяжении месяцев или лет! Какая-то привычка, какая-то мелочь, о которой вы даже не задумываетесь!

Граф развёл руками.

— Я не знаю! Я целыми днями в делах! Ухожу рано утром, возвращаюсь поздно вечером. Я не знаю, чем она занималась, когда меня не было!

Я стоял посреди комнаты, чувствуя, как отчаяние накрывает меня с головой. Три часа поисков — и ничего.

Я опустился в кресло, то самое, любимое кресло графини, и уставился перед собой невидящим взглядом. Прямо передо мной был портрет Екатерины — молодой художницы из Шанхая, которая ещё не знала, что её мать умирает.

Шанхай.

Что-то царапнуло на краю сознания, какая-то мысль, которая никак не хотела оформиться.

И тут я увидел Фырка.

Бурундук всё ещё сидел на раме портрета и сосредоточенно что-то изучал, морща нос и водя усами из стороны в сторону.

— Ну и пылища тут у вас, ваше сиятельство, — пробормотал он, скорее себе, чем мне. — Убираться надо лучше. Вся рама в отпечатках каких-то…

— О чём ты? — спросил я мысленно. — Фырк, что ты видишь?

— Да говорю же — рама липкая. Заляпанная вся. Как будто её постоянно трогают. Причём не просто трогают, а… — он принюхался. — Облизывают ее что ли…

Я замер.

Глава 4

— Здесь довольно чисто, — сказал я медленно, оглядывая комнату. — Я имею в виду — в квартире вообще чисто. Кто-то регулярно убирается.

— Домработница, — машинально ответил граф. — Приходит три раза в неделю.

— И она протирает картины?

— Разумеется. Это ценные вещи, за ними нужен уход.

— Тогда почему рама этой картины, — я указал на портрет Екатерины, — вся в отпечатках? Если домработница протирает её три раза в неделю, она должна быть идеально чистой.

Граф открыл рот, чтобы что-то сказать, но я уже вскочил с кресла и бросился к портрету.

— Что ваша жена делала с этой картиной⁈ — спросил я, и мой голос звенел от напряжения. — Конкретно с этой! Не с другими — с этой!

Граф растерянно моргнул.

— Что делала? Ничего особенного… Просто любовалась. Это же наша Катенька, она очень по ней скучает. Ну… иногда, проходя мимо… или на ночь… она целовала портрет. Прикасалась губами. Как бы посылала дочери воздушный поцелуй.

Я не смотрел на изображение.

Я смотрел на раму.

Позолоченную раму, покрытую тонким слоем чего-то, что оставляло отпечатки губ. Раму, к которой любящая мать прикасалась каждый день — утром и вечером, месяц за месяцем, год за годом.

— Фырк, — сказал я, и мой голос был странно спокойным. — Что ты чувствуешь на этой раме? Не пыль. Не отпечатки. Что-то ещё?

Бурундук снова принюхался — долго, сосредоточенно.

— Странное что-то, — сказал он наконец. — Как будто… как будто запах болезни. Тот же самый, что был в палате, только слабее. Концентрированнее.

Я протянул руку и осторожно, кончиками пальцев, коснулся позолоты.

Под пальцами было что-то странное — не просто краска, не просто лак. Что-то… другое.

— Ваше сиятельство, — сказал я, не оборачиваясь. — Эта картина… Откуда она? Кто её рисовал? Где делали раму?

Граф подошёл ближе.

— Это подарок от Катеньки. Она прислала её из Шанхая, кажется… года три назад? Да, три года. На годовщину нашей свадьбы. Написала портрет сама, там же заказала раму — у какого-то местного мастера, китайца, который специализируется на традиционных техниках…

Три года.

Три года назад у Анны Минеевой впервые появились симптомы — артралгии, боли в суставах. Три года она каждый день целовала эту картину — утром и вечером.

Три года яд — если это был яд — накапливался в её организме.

— Мне нужно забрать эту картину, — сказал я. — Прямо сейчас. В лабораторию. На токсикологический анализ.

Граф смотрел на меня, и в его глазах я видел понимание — медленное, страшное понимание того, что подарок любимой дочери мог оказаться орудием убийства.

— Катенька… — прошептал он. — Нет. Нет, этого не может быть. Она любит мать. Она никогда бы…

— Я не говорю, что ваша дочь виновата, — перебил я его. — Возможно, она сама не знала. Возможно, мастер, который делал раму, использовал какое-то традиционное покрытие с токсичными компонентами — свинец, ртуть, мышьяк, что-то ещё. Китайские ремесленники иногда применяют старинные рецепты, которые давно запрещены в Европе.

Я осторожно снял картину со стены.

— Но чтобы это выяснить, мне нужен анализ. И мне нужен он сейчас.

Граф молча кивнул. Его лицо было белым как мел.

Машина графа — массивный чёрный внедорожник с тонированными стёклами и мотором, который урчал, как сытый хищник, — неслась по улицам Владимира, игнорируя светофоры, знаки ограничения скорости и возмущённые гудки других водителей.

Позади нас, не отставая ни на метр, следовал второй автомобиль с охраной — такой же чёрный, такой же хищный, — и вместе мы представляли собой маленький кортеж, перед которым расступался даже самый плотный городской поток.

Я сидел на заднем сиденье. Картина в позолоченной раме стоял рядом. Я думал о том, какая жестокая ирония судьбы заключена в этом предмете. Подарок любящей дочери, присланный из далёкого Шанхая с самыми лучшими намерениями, — и этот же подарок медленно, год за годом, убивал её мать. Если я прав, конечно. Если анализ подтвердит мою теорию.

А если нет?

Я отогнал эту мысль, потому что сомнения сейчас были роскошью, которую я не мог себе позволить. Шаповалов сидел в камере, суд уже начался, и времени на перепроверку гипотез просто не оставалось. Либо я прав, либо…

Нет. Я прав. Должен быть прав.

— Двуногий, — голос Фырка раздался прямо у меня в голове, потому что при водителе и охране бурундук предпочитал общаться телепатически, — ты так вцепился в эту картину, будто она из чистого золота. Расслабь пальцы, а то сломаешь раму раньше, чем доберёмся до лаборатории.

Я посмотрел на свои руки и понял, что Фырк прав — я держал картину с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Заставил себя ослабить хватку, глубоко вдохнуть, выдохнуть.

Граф сидел рядом со мной, вцепившись в подлокотник двери с не меньшей силой. Время от времени он бросал взгляд на картину — на портрет своей дочери — и каждый раз его лицо искажалось, как от физической боли.

— Объясните, — сказал он наконец, и его голос был хриплым, надтреснутым, словно он не спал несколько ночей подряд и всё это время только и делал, что кричал. —