Как высоко мы поднимемся в темноте - Секвойя Нагамацу
Как бы вы сообщили ребенку, что его дни сочтены? Когда Патрис рассказала мне новости, я моментально подумал о сыне, вспомнил, как однажды вечером сидел с ним, а он вдыхал лекарство через ингалятор. Сколько же раз я соврал ему в тот день в дымке лечебного тумана? Обещал, что мы с ним пойдем в поход, только вдвоем, а когда он станет постарше и поправится, я отправлю его в космический лагерь. Бывало, Фитч засыпал, а я еще долго сидел у него в комнате и смотрел на звезды, которые проецировал на потолок игрушечный планетарий. Взрослый мужик, а вот ведь, загадывал желания на шестидесятиваттной лампочке. Что мне теперь наврать Свинстеру? Я хожу по лаборатории, слушаю, как нежно хрюкают свинки, и внезапно набираю номер бывшей жены. Она ничего не знает о Свинстере, и я не хочу ей рассказывать. Вполне вероятно, она в любом случае подумает, что я брежу.
Но мне очень нужно поговорить с человеком, который любил Фитча, который помнит, как врач сказал нам, что он не выживет.
– Ты жалеешь, что не сказала Фитчу, как на самом деле обстоят дела? – спрашиваю я, когда она снимает трубку.
– Он знал. Но, мне кажется, ему нравилось, что официально он не в курсе. Что мы позволили ему остаться ребенком.
С минуту я молчу. Слушаю, как Дорри дышит в трубку. Она спрашивает, все ли в порядке, но голос звучит так тихо, словно она стоит на другом конце тоннеля.
– Дэвид?
– Да?
– Ты все это к чему?
– Ни к чему.
Открываю в телефоне ролик с Фитчем. Он рисует карандашами один из своих смертельно опасных лабиринтов. В тот день я видел его в последний раз, потом Дорри его увезла.
– У тебя там все нормально? В парке?
– Сложно объяснить, – отвечает она. – Для посетителей я не только потерявшая сына мать. Тут все через это прошли. Я отдаю им урны – с прахом сына или дочери. Недавно на аттракционы стали пускать и пожилых. Жен, дядьев, дедушек. Когда люди выходят из парка, я беру их за руки. Мы смотрим друг на друга. И я прошу их улыбнуться перед уходом. Вспомнить что-то хорошее, рассмеяться. Здесь прощание тоже часть жизни. Не могу сказать, что меня это утешает. Но хоть что-то.
– Я правда верил, что смогу его спасти, – говорю я.
– Знаю.
– И я рад, что ты увезла Фитча.
Не будь я таким упрямым, мог бы провести его последние месяцы с ними в парке. Представляю себе Свинстера в «Городе смеха», как он просит меня посадить его в вагончик и покончить со всем этим.
– Мне пора, – говорит Дорри.
– Как думаешь, если бы я поехал с вами… – начинаю я.
– Надеюсь, тебе станет легче, – перебивает она.
– Мои соболезнования по поводу твоего друга, – поспешно добавляю я. – Я рад, что они с Фитчем дружили. Он прислал мне его рисунки. Повесил их на холодильник.
Хочу спросить, можно ли мне как-нибудь ее навестить, если, конечно, она захочет меня видеть. Я бы послушал ее любимые истории о Фитче… Хочется, чтобы она молчала вечно, а я все это время воображал, что мы снова можем друг с другом разговаривать.
– Пока, Дэвид, – Дорри быстро вешает трубку.
Ты доктор. Он доктор. Все доктора. За последние несколько недель Свинстер невероятно разговорился. Мы с Патрис и Эмми считаем, что с нашим свиносыном, как его называет Эмми, уже можно вести серьезный разговор. Подходя к его загону, мы стараемся ни о чем не думать. Все еще непонятно, как работают его телепатические способности, слышит он мысли или нет. Я свин. Что это за работа – свин? Он начал делить людей на группы по разным признакам, задавать сложные вопросы, например почему мы здесь. Почему другие свинки не разговаривают? Он смотрит мыльные оперы и спрашивает о любви и дружбе, смотрит новости и спрашивает о войне и арктической чуме. Интересуется, почему в Вашингтоне борются против моратория на использование газовых автомобилей и как помочь уничтоженным лесными пожарами городам Калифорнии. Что такое мораторий? Целуются когда любят. Много людей болеет. Никто ни с кем не может договориться.
– Нельзя же постоянно обещать ему, что ответим позже.
Эмми ловит меня на парковке и садится в мою машину. Я уже забыл, каково это – общаться с людьми вне стен лаборатории. Она сжимает мои руки. А я наслаждаюсь ощущениями.
– Знаю.
– Я понимаю, вы просто пытаетесь его защитить. Но он же не ребенок. Как бы мы ни хотели обратного, у него в лаборатории меньше прав, чем у остальных. Когда в дело вмешается правительство, у него никакой свободы не останется. Вы ведь понимаете, что они его заберут. И очень скоро.
– Просто… Если мы расскажем ему, что он станет делать с этой информацией?
Эмми молча смотрит в окно. По приборной панели бегут радужные блики от покачивающихся в ее ушах хрустальных сережек.
– Мы поможем ему, – наконец, заключает она. – Предложим разные варианты.
Вечером, когда все уходят, я предупреждаю охранника, что задержусь. И отключаю камеру слежения в комнате Свинстера.
Почитаем на ночь? спрашивает он.
– Скоро, – обещаю я. – Но сначала мне нужно кое о чем с тобой поговорить.
Свинстер подходит ближе и садится напротив меня. На нем ярко-красный свитер, который связала ему Эмми. Он вырос, и когда я сижу на полу, уже выше меня на голову. Понимая, что сказать правду будет нелегко, я подготовился, принес планшет с фотографиями и видео, чтобы проиллюстрировать свои слова.
– У тебя могла быть совсем другая жизнь, – начинаю я.
Показываю ролик про активистов-веганов. Объясняю, что у «Песни старого МакДональда», которую он выучил с Эмми, есть и другой смысл, она не только о том, как животные живут со своими людьми. Свинстер некоторое время обдумывает новую информацию.
Свинки – еда?
– Иногда да, – отвечаю я. – Но некоторые люди заводят их в качестве питомцев. А еще есть дикие свиньи, ты видел их в передачах о живой природе.
Люди едят свиней.
Свинстер фыркает все чаще, словно задыхается. Потом начинает печально пронзительно визжать, его крик болезненно отдается у меня в теле. Поднявшись на ноги, я осматриваю лабораторию, чтобы убедиться, что охранник нас не слышит.
– Шшш, – обнимаю Свинстера, глажу по спинке, чешу за ушами, впервые прикасаюсь к свиносыну без перчаток. – Но у тебя работа совсем другая.
Снова включаю слайд-шоу. Показываю диаграмму с
