Как высоко мы поднимемся в темноте - Секвойя Нагамацу

его в слинг и потуже затягиваю рукава куртки. От дыхания малыша на футболке остается влажное пятнышко. Он хватается за мой воротник. Вот молодец. Держись крепче. Как и в первый раз, начинаю карабкаться на пирамиду, пытаясь не наступить никому на руку или на голову. Временами останавливаюсь, поправляю куртку, затягиваю туже узел, если чувствую, что он ослаб, – гладкая ткань то и дело норовит выскользнуть из джинсов. На каждом этаже я проверяю, все ли хорошо, не выпадает ли малыш. Люди в пирамиде рассказывают друг другу о своей жизни, поют, чтобы поднять моральный дух, признаются в том, о чем никому никогда не рассказывали, потому что в темноте это легче – все равно, что исповедаться или помолиться звездному небу. Люди говорят о душе, о будущем человечества, играют в «Двадцать вопросов» и «Правду или действие». Я будто бы уже не один год карабкаюсь вверх, возможно, в реальном мире и в самом деле уже прошло много лет. А что, если ребенок попадет в тело подростка или взрослого? Но при этом останется с сознанием малыша? Вспомнит ли он что-нибудь, сможет ли рассказать? Чем ближе я подбираюсь к вершине, тем больше у меня появляется вопросов и крепче делается сила, тянущая меня вверх, что бы там, наверху, ни находилось. Я думаю о желаниях, которые загадывал бы на фестивале звезд, о том, как мои родители старались прочесть и понять мои рассказы. Как отец говорил, что возможности в жизни реют, как семена на ветру. И шепчу: пусть этому малышу достанутся самые благословенные семечки.

На самом верху меня с силой начинает тянуть в черное небо, я будто марионетка, которую хозяин дергает за ниточки. Едва не падаю, но чьи-то руки хватают меня за ноги. Однако даже тут силы не хватает, чтобы утянуть вверх меня. Достав из куртки ребенка, я прижимаю его к груди. Вдыхаю запах детства и невинности.

– Спорим, ты никак не ожидал, что проснешься здесь, – говорю я малышу. – Кстати, еще неизвестно, где ты проснешься завтра. Но я очень хочу, чтобы у тебя все было в порядке.

Малыш, словно сообразив, что происходит, начинает плакать.

– Надеюсь, я поступаю правильно, – добавляю я. – Не забывай нас.

Торопясь, пока не одолели сомнения, я поднимаю ребенка над головой, и он уплывает у меня из рук. Я почти сразу же начинаю жалеть, что отпустил его. Малыш плачет, я и сам начинаю всхлипывать. Мы отдали его на милость пространства – всех его невидимых границ и заключенных между них выборов. Я стою на вершине пирамиды, смотрю в темное ничто надо мной и жду, когда плач затихнет, чтобы начать спускаться вниз.

Свиносын

После того как бывшая жена прислала мне урну с половиной праха сына, я решил выращивать свиней, чтобы получить сердца и другие органы, которые могли бы спасти нашего мальчика. Сегодня день рождения Фитча, а значит, Дорри пишет мне чаще обычного, в смысле, обычно она мне вообще не пишет. Помнишь, я рассказывала, что он полюбил засыпать, обнимая свою новую коллекцию комиксов? Я забыла, как он пах. Я никогда не отвечаю на такие сообщения. На самом деле Дорри диалог и не нужен. Она все еще винит меня за то, что не был с ними до конца. Так и не поняла, сколько я сделал, чтобы спасти сына. Так что разговаривать нам будет слишком больно. Вот почему я никогда не упоминаю о неудачной трансплантации Фитча в научных статьях. Папка с его медкартой лежит у меня в столе, а не в стопке с другими лабораторными записями – как часть статистических данных.

Из интеркома раздается голос моей аспирантки Патрис, она просит меня немедленно прийти в лабораторию. Я слышу и еще один голос – незнакомый, глухой и слегка гнусавый, он взволнованно повторяет слово «доктор», будто пытается вложить в него законченную мысль. Надеваю лабораторный халат, натягиваю маску и открываю дверь кабинета. Сотрудники собрались возле одного из стеклянных загонов, где мы держим свиней-доноров. Однажды они спасут пациентов вроде моего сына, чьи органы разрушила чума. Время не ждет. Нам нужно помочь заразившимся, пока они не впали в кому – то есть пока болезнь не перешла в последнюю стадию. Донора номер двадцать восемь мы прозвали мистер Свинстер – в Хэллоуин один из интернов нацепил на него темные очки и золотую цепочку. Когда я подхожу, свин смотрит на меня, приоткрыв пасть, и виляет задом. Дохтур. Не могу понять, откуда доносится голос, кажется, у нас тут завелся чревовещатель.

– Очень смешно, – я оборачиваюсь к сотрудникам. – Кто это сказал?

Все переглядываются, и Патрис указывает на загон.

– Видимо, это Свинстер.

Ну да, конечно. Давайте просто забудем, что, хоть мы и изменили этих свиней на генном уровне, чтобы они быстрее росли и чтобы их органы лучше подходили людям, голосовых связок, необходимых для человеческой речи, у них нет.

Дохтур. На этот раз пасть свин вообще не открывает. Все это начинает меня раздражать, однако голос чем-то цепляет.

– Еще раз, – говорю я. Запрыгиваю в загон, поскальзываюсь на кучке дерьма, опускаюсь на колени и заглядываю хряку в глаза. – Повтори.

Дохтур, говорит он.

Господи. Голос у него странный, словно пасть набита ватными шариками. Я провожу еще несколько тестов – однако ошибки нет. Когда свин говорит, на МРТ видно, как его мозг – еще не человеческий, но уже и не свиной – вспыхивает, как петарда.

– Нельзя, чтобы информация просочилась за пределы здания. Пока нет, – говорю я. – Сначала нужно понять, что происходит. Мы не можем допустить, чтобы его разговорил кто-то чужой.

Сотрудники кивают, но мне этого недостаточно.

– Произнесите вслух: да, мы никому не скажем ни слова.

– Да, мы никому не скажем ни слова, – хором повторяют они, как в первом классе.

Ладно, хорошо. Но у нас не секретный объект. К нам не выписывают пропуска, никто ничем не рискует. Я и раньше подозревал, что аспиранты черт знает зачем таскают медикаменты. Боюсь, утечка информации – лишь вопрос времени.

Половину рабочего дня мы теперь занимаемся Свинстером, а половину – заказами на органы из больниц. Я нанял Эмми, сестру Патрис, логопеда, нам помогать. Мы освобождаем одну из лабораторий и оборудуем в ней комнату для Свинстера, чтобы он мог играть и учиться. Устанавливаем телевизор и компьютер с кнопками, которые легко нажимать копытцами. Я отыскиваю на чердаке старые книги и игрушки сына. Дохтур. Не удивительно, что первым он произнес слово, которое чаще всего слышал в лаборатории. Занимаясь со свином в