Левиафан - Хелен-Роуз Эндрюс

— Ну же, мальчик, давай, — бормотал я. — Не до фокусов теперь — слишком холодно.

Наконец, успокоенный звуком моего голоса, Бен согласился двигаться дальше. Я вновь обратил внимание на темные окна, а когда мы подъехали ближе, заметил, что они распахнуты настежь. Первая моя мысль была о грабителях — теперь, во время войны, по дорогам шатается немало разного сброда.

— Проклятье, — прошипел я, мысленно ругая себя за то, что вообще решился уехать из дома.

Но какому злоумышленнику вздумалось бы проветривать комнаты? Вор забрался бы в дом, прихватил все ценное — впрочем, у нас ему мало чем удалось бы поживиться — и был таков. Я чувствовал себя глупо, когда, спешившись, взялся за рукоятку шпаги и направился к крыльцу. И все же, переступив порог, я держал оружие наготове.

Я не стал звать Эстер. Если в доме есть кто-то из посторонних, не стоит предупреждать их о возвращении хозяина. Двигаясь бесшумно, как солдат, которого не раз отправляли на разведку в стан врага, я был сосредоточен, но мышцы держал расслабленными. Многие воины поплатились жизнью из-за того, что в момент опасности были излишне напряжены, в результате, когда следовало бросаться вперед и наносить удар, они в испуге отскакивали назад. Я был готов нанести удар в любой момент.

Я прокрался на кухню. Очаг был холодным, непохоже, что его сегодня вообще разжигали. Вместо ожидаемого аромата свежеиспеченного хлеба в кухне висел слабый запах гари, смешанный еще с какой-то вонью. Я не понял, что это был за запах, но что-то мерзкое, вроде останков птицы, недожеванных кошкой, которые я однажды обнаружил под кухонным столом.

Я не сразу заметил Эстер. Она сидела в отцовском кресле, скрытая тенью, падавшей от высокой резной спинки, неподвижная, словно фигура на картине. Длинные светлые волосы, обычно аккуратно заправленные под чепец, рассыпались по плечам, выделяясь ярким пятном на фоне блеклого темно-серого платья.

— Эстер, — осторожно позвал я, — почему ты здесь сидишь?

Когда она заговорила, голос ее, прозрачный и хрупкий, напоминал журчание ручья:

— Крещеный ребенок поселится в Кенте[38], он будет ученым. Он станет Хранителем великой сокровищницы знаний. Люди будут гадать — были ли кости, найденные в земле, принесены наводнением, землетрясением или Богом. Он познает тайны мира и того, что живет в человеческом сердце. Он исследует остров и его скалистые берега. И найдет огромную кость, древнюю и окаменевшую. Вначале он подумает, что это кость боевого слона — память об эпохе правления Рима. А затем поймет, что это бедренная кость великана — мужчины или женщины, — которая лежала здесь с незапамятных времен. Но и в этом он ошибется — невежественный, как и все люди, включая ученых. Через двести лет люди найдут челюсть гигантской рептилии, дадут ей имя и выставят на всеобщее обозрение, чтобы зеваки могли подивиться. Но им и дальше суждено жить во тьме невежества. А затем настанет срок, тьма рассеется, и мир будет озарен вечным негаснущим светом. Как ты думаешь, Томас, им понравится?

Я лишился дара речи и с ужасом уставился на бледное как мел лицо сестры. Мое имя, слетевшее с ее губ, прозвучало словно чужое. Поток этой странной речи лился и лился, а немигающие глаза остановились на мне. Я с трудом сопротивлялся желанию попятиться, выскочить из кухни и выбежать на свежий воздух.

— А позже, много позже, когда память о монстрах, обитающих в морях, исчезнет — о ничтожный и жалкий род людской! — настанет время расплаты. Так было и так будет. Придут времена, когда боги уснут. Эпоха пепла. Ни солнца, ни огня, ни землетрясений. Время Иуды. Время Каина. Бесконечная зима. Чудовища восстанут и вновь поднимутся из бездонной пучины.

— Эстер, перестань! Прекрати болтать!

И Эстер прекратила. Но я видел: она могла бы говорить и говорить без остановки. Плечи сестры расслабились, она приподняла лежавшие на коленях руки, и они плавно легли на подлокотники кресла.

Приблизившись к ней, я опустился на колени возле кресла, осторожно взял ее пальцы в свои и ахнул: руки Эстер были ледяными. Сколько же она здесь просидела?

— Сестра, почему ты сидишь без огня и с открытыми окнами? Ты не заболела?

Я не мог разобрать, что она бормочет. Казалось, Эстер говорит сразу на нескольких незнакомых языках. Но едва слова достигали моего слуха, воспаленный разум мгновенно стирал их, оставляя лишь смутный отпечаток непонятных слов.

Я поднялся, подошел к окну и закрыл его. Но Эстер встала вслед за мной и попыталась снова распахнуть створку. Она тянула и дергала раму, оттесняя меня. Мы боролись, наше дыхание смешивалось и оседало туманным пятном на стекле.

— Эстер, что ты делаешь?! — взмолился я. — Остановись! Это какое-то безумие!

Я схватил ее за плечи и сам, плохо соображая, что делаю, поволок обратно к креслу. Она не сопротивлялась. Я немного ослабил хватку. И вдруг Эстер начала смеяться — высокий пронзительный смех, от которого мурашки бежали по коже. Мне захотелось хорошенько встряхнуть ее и заставить замолчать. Я отступил в сторону, а она продолжала хохотать:

— Эстер, ты нездорова. Тебе нужен доктор.

— О, доктор стал бы неплохим дополнением к общей картине! — разражаясь новым приступом смеха, воскликнула она.

Я окинул взглядом кухню и понял, что здесь не убирали с прошлого вечера. На столе в тарелке лежал недоеденный кусок мяса в застывшем маслянистом соусе.

— Ты завтракала? — растерянно спросил я. — Сейчас приготовлю тебе поесть.

— Я хорошо поела, — заявила Эстер.

Она больше не хохотала, но на словах о еде у нее вырвался короткий смешок, похожий на икоту.

Грызущая меня изнутри неприязнь нарастала. Я больше не мог игнорировать это чувство, каждая клеточка моего существа кричала: отойди от нее, оставь, уходи, уходи! Желание держаться подальше от сестры становилось все более настойчивым. И одновременно я начал понимать кое-что.

«Это… — Я не знал, каким образом, но слова сами всплывали у меня в голове и барабанной дробью стучали под черепом: — Это не Эстер».

Милые черты моей сестры не изменились: ясные голубые глаза, узкий заостренный подбородок, тонкий изгиб губ — все как прежде. Но это не Эстер.

Мысли вихрем неслись в голове. Письма Эстер которые я получал все эти месяцы, полные тоски и отчаяния. Смерть отца. Доброе имя нашей семьи того и гляди превратится в посмешище. Лицо Криссы Мур, прижатое к прутьям решетки, ее сверкающие в полумраке глаза и слетевшие с губ слова. Генри, бегущий без оглядки при одном взгляде на Эстер; мальчика преследует ужас, которого я не мог понять. И