Левиафан - Хелен-Роуз Эндрюс
На лбу у меня выступила испарина, мышцы и суставы болели, словно мою плоть терзали раскаленными клещами, и одновременно тело сотрясал озноб, а внутренности в животе скрутило тугим клубком. Я понял, что из-за открывшейся раны началась лихорадка.
Я понюхал миску с остатками похлебки — лишь чуть более наваристое блюдо, чем та еда, к которой я привык в армии. Вкус ее невозможно забыть: если нам везло — капуста и лук, всегда разваренные и осклизлые, плавали в мясном бульоне, если же везло меньше — жесткие куски сухожилий, щедро сдобренные приправой из трав, чтобы заглушить их сомнительный запах. От такой пищи часто делалось несварение. Как мы привычно шутили, на выходе еда выглядела лучше, чем на входе. Варево, которое дала мне сестра, было почти таким же неаппетитным на вид.
— Я ненавидел тебя, отец, — произнес я вслух, осознавая, что отец не смог бы уловить ход моих мыслей, даже если бы услышал меня. — Я так долго ненавидел тебя за то, что ты послал меня туда. — Я прикрыл глаза: в памяти всплыло раскрасневшееся от гнева лицо отца, который махал перед моим носом письмом от Мильтона. — Я считал, что ты поступаешь жестоко.
«Ты снова опозорил мое имя, ты снова оказался ни на что не годен. — Голос отца звенел от ярости. — Ты обесчестил имя Тредуотеров. Даю тебе последний шанс: присоединиться к тем, кто стоит на стороне Бога и правого дела — защищает парламент, отстаивая тем самым ценности, которые нам дороги и которым я учил тебя. Или… — он вскинул руку, пресекая мои протесты, — …ты мне больше не сын!»
Мне так и не довелось познакомиться с содержанием письма Джона Мильтона, да я и не особенно стремился, потому что и так прекрасно знал, о чем мог написать отцу мой наставник.
Последний день, который я провел под опекой Мильтона в Чалфонте[19], начался в темные предрассветные часы. Проснувшись, я услышал, как за окном поскрипывают ветви старой липы, и подумал, что надо бы разбудить Элизабет и отправить ее в собственную спальню, прежде чем поднимутся слуги, разожгут на кухне огонь и начнут обходить комнаты, собирая ночные горшки. Но одна мысль о том, что придется вылезти из-под одеяла и спустить ноги на ледяной пол, заставила меня содрогнуться. Я в полудреме отогнал неприятное видение. Что за беда, если мы полежим еще несколько минут? Теплое бедро Элизабет под моей рукой было таким шелковистым и мягким, как соболиный мех. Наши ноги переплелись, девушка мирно спала. Я тоже, хотя мой сон был не столь мирным, поскольку близость Элизабет волновала меня. Я намеревался и вовсе не дать ей уснуть. Мне хотелось вновь и вновь обладать ею, заставить сесть на меня сверху и наклониться так, чтобы ее грудь коснулась моей, а я мог бы целовать ее нежные губы. Пока Элизабет тихо дышала у меня под боком, я лежал, охваченный огнем желания, и представлял, что эта маленькая комнатка на верхнем этаже в доме моего учителя становится нашим убежищем, местом вне времени, где мы могли бы прожить долгие годы в безмятежном блаженстве.
В молодости нас нередко посещают такие фантазии.
Мои размышления были прерваны донесшимся снизу шумом: топот башмаков по деревянному полу и сердитые шаги — кто-то решительно карабкался по лестнице, ступенька за ступенькой. Моя комната находилась под самой крышей, скорее мансарда, узкая и тесная, в которой не найдется укромного уголка, где можно было бы спрятать Элизабет. Она тоже проснулась.
— Что случилось, Том? — спросила девушка, приподнимая голову с моей груди.
Но было уже поздно. Дверь распахнулась. В проеме возникла фигура человека со свечой в руке. Голос, требовательный и строгий, велел Элизабет одеться. Мне пришла в голову мысль, что следовало бы встать на ее защиту, но я не сделал этого, лишь тяжело вздохнул. В конце концов, случилось неизбежное. В глубине души я с самого начала знал, что не удастся долго скрывать нашу связь. Рано или поздно нас обнаружат. И вот это произошло.
— Одевайся, — сказал я бедняжке Элизабет. — Твой дядя ждет тебя.
Сейчас, год спустя, я снова говорил с отцом.
— Я был неправ, отец. Теперь я понимаю это. Я так ужасно подвел тебя и заслужил все, что случилось потом. — Я смотрел на подрагивающие губы отца, изо всех сил желая, чтобы он услышал мои слова. И понимая, что, скорее всего, говорю вслух с самим собой. — Я был глупым самонадеянным мальчишкой. Но сейчас перед тобой мужчина. Я больше не подведу тебя, отец, обещаю.
Я думал об Элизабет: она вернулась в Лондон опозоренная и обесчещенная, а пять месяцев спустя умерла от чумы. Тело ее гниет в могиле на южном берегу Темзы — в той самой земле, где нынче идет война. В течение многих месяцев, шагая маршем в солдатском строю, я утешал себя мыслью, что предложил жениться на ней — предложение мое было с негодованием отвергнуто дядей Элизабет, сопроводившим отказ ядовитыми насмешками. Я тосковал по Элизабет. Но, откровенно говоря, закрывая глаза — как сделал это сейчас — и пытаясь представить ее, я не мог вспомнить, как она выглядела, только ускользающее впечатление молодости и сладости. Мое сожаление, в отличие от моей любви, оказалось куда глубже. Горечь совершенной ошибки оставила неизгладимый след на моей совести.
После того как разгорелся скандал, мой наставник заявил, чтобы духу моего больше не было в его доме. Я возвращался в Норфолк — впрочем, письмо от Мильтона опередило меня, — лелея в душе самые черные чувства: я ненавидел учителя, обвинял слуг, которые выдали нас, и даже саму Элизабет за то, что соблазнила меня своей красотой. А затем я шагал из города в город, сражался и убивал, и не переставал считать себя несправедливо наказанным. Но сейчас, когда Элизабет была мертва, отец лежал больной и беспомощный, а ферма наша разорена, я сидел рядом с постелью родителя и, повесив голову, проклинал собственное безрассудство. Скольких несчастий можно было бы избежать, если бы я вел себя подобающим образом и думал об учебе, вместо удовольствий
