СФСР - Алексей Небоходов
– А вы знаете, что с ними делают потом? – спросила она. – Вы хоть раз видели, что происходит после вашей «передачи»?
Оба промолчали.
– Молчите, – продолжила она. – Значит, знаете. Значит, вы такие же, и вам всё равно.
Старший не ответил. Лишь снова посмотрел на планшет. На экране мигал жёлтый значок.
Аркадий повернулся к нему:
– Прошу отсрочку – всего один день. Я соберу документы, подам заявление, оформлю иск, если нужно – заключу брак. Я готов на всё, но не сейчас. Не так.
– Нет. Приказ на сегодня.
– Приказ – не закон, а временное распоряжение. Его можно обжаловать, процедура апелляции существует.
– Рассмотрение возможно только после исполнения. Мы не можем изменить условия.
– А если я встану у двери и физически не пущу вас?
Старший пристально посмотрел на Аркадия, без угрозы и эмоций:
– Вас задержат за препятствование государственной функции. Тогда вас заберут вместе с ней.
– Я её не пущу, – тихо повторил Аркадий.
– Вы подписываете ей приговор, – спокойно добавил младший. – Сложные категории не получают хороших назначений. Такая отметка определит её центр и уровень допуска.
Елена Дмитриевна не выдержала:
– Я не верю, что это происходит на самом деле, – голос её задрожал. – Это не может быть законно. Мы же не в тюрьме и не в фашистском государстве! Разве можно просто так войти и забрать человека, как будто он вещь?
Она прижала бумагу к груди и заплакала. Тихо, старчески – так плачут, когда уже не ждут понимания. Аркадий стоял между Еленой Дмитриевной и Полиной, не зная, как быть щитом для обеих. Попытка защитить хоть одну рассыпалась перед равнодушной машиной закона. Он посмотрел старшему прямо в лицо, ища хоть тень сомнения, но не нашёл ничего. Ни страха, ни раздражения. Только пустота. Стерильная, как сама процедура.
Ответа не последовало. Старший взглянул на планшет. Тот пискнул, экран засветился зелёным – система подтвердила исполнение. В протоколе появился штамп времени. Точка поставлена.
Один из сотрудников службы, стоявший чуть позади, шагнул вперёд. Коротко, точно, как хирург перед надрезом. Он не смотрел по сторонам и не говорил ни слова. Бесстрастно и резко схватил Полину за предплечье.
Схватил не как человек человека – как слесарь инструмент. Пальцы сомкнулись крепко, технично, словно у девушки на запястье была рукоять. Ни злобы, ни сомнений. Так действует система: эмоции – помеха, колебания – сбой.
Он двигался с точностью механизма, без звуков и лишних движений. Всё выглядело пугающе деловито – словно он тянул к стене не девушку, а папку, требующую срочной подписи.
Полина не успела сказать ни слова, только резко обернулась. Именно эта точность пугала сильнее всего: не грубость, а равнодушие. Не сила, а бесстрастность, с которой человека отделяют от жизни, как ярлык от архива.
В её теле мелькнуло движение. Впервые за всё это время – не пассивность, а сопротивление. Она резко дёрнулась, попыталась вывернуться из хватки. Это был не бунт, а жест человека, осознавшего, что следующий шаг – за грань.
– Отпустите! – голос сорвался, стал тоньше, но звучал ясно. – Я не хочу! Я не давала согласия!
Рука её дрожала, лицо побелело, но она держалась. Сотрудник не реагировал. Не смотрел, не отвечал. Его движения оставались ровными. Он развернул девушку лицом к стене, прижал плечом и достал пластиковые хомуты из внутреннего кармана. Делал это с такой точностью, будто повторял уже не первый раз сегодня.
Хомуты сомкнулись с коротким сухим щелчком, отозвавшимся в узком коридоре с силой выстрела. Полина глубоко вдохнула – и не выдохнула. Её тело сжалось, взгляд исчез. Она смотрела в обои перед собой, уже ничего не видя.
Елена Дмитриевна сорвалась с места. Без секунды размышления, на чистом материнском импульсе. Руки вскинулись, губы раскрылись, вырвался сдавленный крик:
– Не трогайте! Вы не имеете права! Это моя дочь! Это мой ребёнок!
Она бросилась вперёд, но была тут же остановлена. Второй сотрудник, моложе первого, перехватил её за локоть. Мягко, но твёрдо отвёл в сторону, не позволяя приблизиться к Полине. Держал её так, у стены, словно весь смысл его присутствия был – не допустить повторения.
– Пустите меня! – повторяла Елена Дмитриевна, теряя голос. – Вы не знаете, что делаете… Вы не понимаете…
Он не отвечал. Смотрел вниз, будто удерживая в себе остатки человеческого.
Полина стояла, прижатая к стене лицом к потёртым обоям. За спиной пластиковые хомуты, руки сведены и дрожат. Она больше ничего не говорила. Плечи опущены, взгляд в точку перед собой – туда, где когда—то висела картина, снятая много лет назад.
Её фигура казалась меньше, чем была. Не просто моложе – меньше по сути, будто внутри что—то погасло. Рядом дрожала тень, повторяя позу девушки с лёгким смещением, которое делало силуэт неестественным, чужим, отдельно живущим от тела.
В её неподвижности не было ни героизма, ни капитуляции. Лишь тихое растворение, словно само существование Полины стиралось – не физически, а через документы, отметки и короткие щелчки.
Коридор оставался узким и душным, с выцветшими обоями и запахом варёной картошки, а из кармана исполнителя монотонно шептала система: «Подтверждено. Присвоено. Передано».
Иван Васильевич стоял в стороне, долго не решаясь заговорить. Губы сжаты, руки опущены, но в теле нарастало напряжение, как перед неизбежной разрядкой. Он будто копил последние остатки воли, откладывая момент, когда придётся признать абсурд, отрицающий законы и человечность.
Когда хомуты щёлкнули на запястьях дочери, он сделал шаг назад – не от страха, а от невыносимости. Шаг назад – шаг в бездну. И вдруг заговорил.
– Вы хоть понимаете, что делаете?! – голос сорвался резко, звонко, как разбитое стекло. – Это моя дочь! Кто вы такие, чтобы входить в дом и уносить живого человека, словно он вещь, список, упаковка?
В глазах стоявших напротив ничего не изменилось. Ни морщин, ни напряжения – только лёгкое движение глаз, как у камеры, фиксирующей освещение.
– Она живая, – продолжал Иван. – Живая! Не бумажка в регистре. У неё были книги, друзья, преподаватели. Она училась, строила планы, смеялась, плакала, влюблялась. Разве вы не… разве вы…
Голос оборвался, словно сломался внутренний рычаг. Последние слова он не договорил – лишь выдохнул их, отдавая тепло холодному воздуху. Иван сделал шаг ближе к дочери, к сотрудникам, к планшету, мерцавшему в кармане, словно искусственное сердце.
– Посмотрите на неё. Просто посмотрите, – сказал он тише. – Вы же не слепы. Вы же… люди.
Эти слова повисли в воздухе, не найдя адресата. Наступившая затем тишина была глухой, как в бомбоубежище: сигналы здесь больше не проходили.
Аркадий стоял ближе к входу, чуть в тени. Напряжение
