Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
— Запросто, — мгновенно оживился Эрвин. — Под Кузнечным мостом бы посидеть. На сваях…
— На сваи сейчас не сунешься, — с сожалением заметил Курц. — На сваях дружки твои Волопайские засели…
— Слышал, Луц? — Эрвин забежал чуть вперёд и обернулся на Луция. — Говорят, Волопайские там почтмейстера выловили. Ну, того самого, что в субботу с Верхнего моста свалился да утоп. Вынесло к Кузнечному мосту, прямо как был — в сапогах, в фуражке… с сумкой через плечо… Раздутый, правда, как баклажан — фуражку не могли с головы стащить…
Луций ничего не ответил — молча обошёл его и двинулся дальше.
Трупы, всплывавшие в реке, его не интересовали. В такую жару всегда кто-нибудь всплывает, но обычно — пустой, как высосанная скорлупа, с выпотрошенными карманами. Вылавливать их — занятие для скучающих бездельников. Что там можно взять с мертвого почтмейстера? Дюжину медных пуговиц? Ну, ещё — сапоги, если те не стянуло подводными течениями. Почтовую сумку? Да, кому она нужна — слипшиеся в комок повестки и распоряжения. Почтмейстера, быть может, из-за неё и утопили.
«Всё равно, — подумал он, — на реку сегодня уже не успеть. До чего же поганый день — воскресенье…»
Переулок, по которому они шли, снова вырулил на мостовую. Место было проходное — булыжник здесь давно просел под тележными колесами, вмялся неровной колеёй. Во время дождя по ней бежали мутные ручьи, а сейчас — ничком лежала обморочная пыль. Там, где эта колея обрывалась, булыжник мостовой тоже менялся — из обычного, серого, коим мощены городские улицы, переходил он в красноватый сумрачный гранит… и того же охряного оттенка поднимала свой горб Храмовая Стена, которая есть и была Кругом-о-Пяти-Углах, стороживших Колодец Поклонения.
Это был центр города.
Луций ещё помнил, что раньше центром считалась другая площадь — где была ратуша с часами, которые били в полдень. А теперь центр — эта обнесённая стеной дыра в земле…
Они немного потолкались на углу этой новой центральной площади, потом посторонились — глазея как проходит мимо них понурая ватага каменотёсов, с лицами цвета рубленного камня… с носами, похожими на обухи кирок. Один, менее понурый, чем остальные — громко рассказывал что-то. Луций привычно прислушался, но разговор шёл о ремесле — как стесывать, чтобы не расколоть. Фразы сами походили на щебень — сыпались, смыкаясь с калёным стуком. Говоривший без остановки что-то показывал руками, сплетал пальцами кособокие уродливые фигуры. Потом хлопнул одного из молча слушавших по плечу — остался отпечаток разлапистой пятерни.
Они прошли мимо — каменная крошка, казалось, высеивалась из их одежды при каждом шаге.
Стороной, не смешиваясь с остальным городским людом, прошло несколько землекопов в коричневых робах. По сторонам они не глядели — так и шли друг за другом, как привязанные. По углам площади стояли пять каменных сараев, с лестницами, ведущими под землю. Туда они видно и топали.
— Уройтесь, кроты! — страшным шёпотом проговорил им вслед Кривощёкий Эрвин.
Фраза была ритуальной…
Те не услышали, конечно…
А Луций опять подумал вдруг, что ещё прошлым летом этих пришлых незнакомых землекопов на храмовой площади было совсем не так много. Сюда ходили ремесленники, уволенные из закрывшихся мастерских — обнашивали свежие, щедро выданные всем и каждому робы. Да и работали они в основном снаружи храмовой стены — кололи вынутые из земли валуны, мостили площадь, укрепляли саму стену. А теперь… будто муравьи по своим тропам, в затылок друг другу, шастают землекопы — все в штанах из толстой, насквозь прорыжевшей парусины. Отец, бывало, говорил матери, когда замечал их, вот так же цепочками бредущих по улицам: «Вот докопаются до скального массива и сгинут… Ты, потерпи, Кира…». Мать почему-то ненавидела землекопов ещё в те времена, когда другие считали: работа, как работа… других не зазорнее. Но вид развороченной земли уже тогда вызывал у неё истерику.
Вторя матери, маленький Луций тоже кривился губами, и всё ждал, когда их вообще не станет. Когда они, наконец, докопаются. Но они — так и не докопались…
У теперешнего Луция вдруг опять, как тогда, дёрнулись губы, и он прижал их тыльной стороной ладони — чтоб никто не заметил.
Глава 3 (тоскливая, как лета крайний день…)
Пока они кружили по площади, он начал вдруг вспоминать, как отец в последний раз пришёл с работы — сбросил у порога огромные свои пыльные башмаки, те упали деревянными колодками с ног, подметки были толсты, будто копыта… и прошёл в комнату. Отец был плотником и работал мастером смены подпорщиков, когда начиналь рыть Колодец. Они жили вполне вольготно — занимали целых полдома тогда, господин Шпигель и не подумал бы селить в их половине ещё кого-то… В тот вечер отец растворил рамы и долго стоял так — с портянками в руках, собираясь вытрясти их через подоконник… и смотрел за окно. Смотрел скорее удивленно — словно это не он только что сам шёл по улице, среди коричневой, перемазанной глиной толпы. Луций тоже смотрел — вытянувшись у подоконника сбоку. Тот был ещё слишком высок для него — чтобы выглянуть за окно, мало было просто привстать на цыпочки.
Это давно было — задолго до того, как дом старого Линча приговорили. Задолго даже до самой первой удачной кражи. Да, точно… Но воспоминания оказались так близки, что Луций невольно провёл рукой по волосам — совсем как тогда чесалась у него оголённая макушка, мать ведь стригла его, когда пришёл отец. Остриженные волосы Луция, совсем светлые, спелый лён, как говорила тогда тетка Хана — пушились на полу около ножки табурета, с которого Луций соскочил, когда пришёл отец.
Пять лет назад — вот когда это было…
Он крутился, пытаясь усидеть на табурете, а мать, щелкая ножницами, срезала отросшие волосы — прядь за прядью, поминутно ловя его за непоседливый затылок.
— Не верти головой… — говорила мать. — Луций, ты слышишь? Не верти головой…
Луций слышал, но долго сидеть в неподвижности было так тяжело.
А потом пришёл отец.
Маленький Луций услышал, как заскрипела, а потом хлопнула дверь внизу, и уже окончательно сорвался с табурета.
Отец был обут в рабочие башмаки — стучали деревянные подошвы… гремели их носы, окованные мягким железом. Отца было далеко слышно — ботинки грохотали уже по лестнице, словно нетерпеливого бегового коня вывели на ярмарочный помост. Отец толкнул внутреннюю дверь и вошёл в комнату — огромный, бурый, как земляной ком. Мать, отчего-то беззвучно опустила руки. О ножницах она забыла — они так и
