Жестокие всходы - Тимофей Николайцев
Медленно, словно наполняя дождём высохшее русло — накатывались на булыжник мостовой шлепки шагов и шорох одежды.
Показались люди.
Луций глядел на них и не мог отделаться от мысли, что сморит сейчас на полчище наползающих муравьев. Их было что-то слишком уж много. Никогда раньше ни базарная толчея, ни орды землекопов, бредущих на смены или обратно, ни даже костоломные давки на Храмовой площади — не вызывали в нём такого чувства тесноты. Слишком много было людей. Слишком много. Они надвигались — колоннадой ног застили ему взгляд, пёстрым своим тряпьём (полами халатов, штанинами, юбками) — завешивали от него мир. Они толкались боками, напирали друг на друга, сцеплялись уключинами локтей. Земля прогибались под ними, и даже Глина, под коркой булыжной мостовой — ощущала их шаги.
— Р-р-р-р-р-расплодились… — он то ли снова услышал тот голос, заблудившийся в стенах… то ли это рокотала повозка, пустая, а оттого слишком тряская…, а может это пёс в чьём-то дворе испуганно рычал — на такую-то толпу…
Луций подумал было, что ослышался, но потом голос, будто бы невзначай добавил ещё:
— Стольких МЫ не помним… Столько монет в Колодец никогда не падало…
Луций перепугался этих слов — их натянутого раздражения, душной и пыльной ревности, их калёного гнева… Но скрипнула дверь парадного входа, и он — словно очнулся. Да что он несёт-то? Люди возвращались по домам. Люди… Напуганные, измученные, злые… Многие шли, пошатываясь… Многих вели под руку…
Луций незаметно смешался с ними. Нужно было хоть разок, но попасться тётке на глаза… и желательно с руками, занятыми работой. Он с натугой тащил мимо окон какие-то вёдра, старательно делая вид, что они полные… У самого парадного он пристроился следом за прачкой Фа — та оглянулась на дребезг ведра, но вроде бы, сперва даже не признала его. На хозяйскую половину они вошли вместе, и Луций с демонстративным грохотом поставил вёдра у чана.
Прачка Фа сначала принялась причитать… потом оказалось, что она его отчитывает. Луций стоял перед ней, понуро кивая.
Шаги от парадной двери заскрипели по коридору, и Луций, вполуха слушая Фа, гадал — куда они повернут: наверх по лестнице или вдоль по коридору — к ним. Шаги приблизились, потом человек миновал кухонный проём, шлепнул ладонями о перила, словно доковыляв до них из самых последних сил… и, кряхтя, начал подниматься. Луций, высунувшись вслед, увидел обширный одышливый бок господина Шпигеля, его толстые икры, распирающие изнутри чулки точно так же, как ошпаренная кипятком сарделька распирает тесную кожуру оболочки. С рук домовладельца свисали его лаковые туфли, подобранные им на крыльце — он бережно и, как показалось Луцию, несколько даже брезгливо держал их за задники. Зато пятки господина Шпигеля — украшали такие грандиозные дыры… и стёртая до мозолей плоть просвечивала сквозь них.
Луций услышал, как постучалась тётка Хана, пришедшая забрать его, Луция, с дневного наёма:
— Отпусти хоть мальчонку пораньше, Фа… Ох, что делается…
— Пусть идёт, — сказала прачка, отворяя. — Всё одно — никому хозяин этот день не зачтёт. Мочи нет. Полдня простояли на Площади. И что за времена пошли лихие?
Тётка упала, едва выпустив ручку двери, и прачка Фа, стеная и охая, хлопотала около неё. Потом они вдвоём потащились наверх и там заголосили, обнаружив измолоченное тело Ороха, наполовину вывалившееся в коридор.
С улицы тоже доносились время от времени редкие охающие возгласы.
Где-то, за пару кварталов от Ремесленной, задребезжал было пожарный колокол, но ударив раз-другой — замолчал, словно у звонаря не осталось больше сил, чтобы его раскачивать.
Опять продребезжала ободьями телега — усатый возчик сидел, отвалившись на пук соломы и обессилено свесив вожжи. Кони брели, качаясь, как пьяные, и понемногу распутывая упряжь.
Шелудивая дворняга, трусящая по своим делам, уселась в пыль, прямо посреди мостовой, и задрав лапу, принялась остервенело под ней выкусывать. Видно, от мошкары как следует доставалось и собакам…
Глава 18 (и длинная, как будто сон полночный…)
Почтмейстер утоп — не доходит и почта…
Не выпустит лист обгоревшая почка…
Не станет стучать воробьиное сердце,
коль птица мертва. Но есть верное средство —
котел нужен медный, и свет нужен блёклый,
чтоб падал с заката сквозь пыльные стекла…
Взять пригоршню пепла с последних пожаров…
Подуть, чтобы пламя свечи задрожало…
Две спицы железных накаливать… быстро,
как прыгнет меж них синеватая искра,
так сразу поймать её веткой полыни…
тогда, вознося песнопения Глине,
раздуть и омыть горьким приторным дымом
сомкнутые веки и жадные ноздри…
и ждать — когда ночь станет тёмной и звёздной,
взять сажу с котла, ею вымазать темя…
и там, где взрастает Железное Семя –
качнутся дремучие дебри бурьяна…
Утробно вздохнув, Похоронная Яма,
припомнив те слёзы, что мать отрыдала,
исторгнет обратно, чьё тело сглодала…
Луцию приснился отец и он орал во сне так, что перебудил весь дом.
Мать поднялась с постели…, а потом и тётка Хана, что обычно дрыхла, как убитая, прибежала — стенать, да охать. Пришёл даже господин Шпигель — яркий керосиновый свет залил комнатушку, глазам стало больно от этого света, особенно левому глазу — дырявое веко на нём продолжало мокнуть и гнить, и уже мало что не прикрывало. С открытыми глазами было не лучше — в спутанных ото сна ресницах этот свет метался, как пожар по зарослям бурьяна во дворе старого Линча… и Луцию снова начинало казаться, что стоит перед Приговорённым домом — вот стена с трещиной, окно… и чернеющая, зовущая пустота за ним.
Луций изнемогая, гнал это из своей головы, но больше не мог думать ни о чём другом…
Наконец, утешив его или отругав, они все ушли… и унесли с собой этот свет, выцарапывающий ему глаза…
А темнота за окном шевелилась — не сама по себе, от насекомых. Просто непостижимо, как их столько в ней помешалось. И как они умудрялись все разом оставаться в воздухе — в такой-то тесноте, где должно быть, даже для движения крыльями не оставалось свободного места.
Луций смирился — отгородился одеялом от этой перенаселённой темноты и лежал в ней неподвижно… силился понять,
