Амурская соната Чёрного Дракона - Алексей Ветров
Лиза нахмурилась:
– Значит, они… не всегда были такими?
– Никто не всегда был тем, чем является сейчас, – тихо ответил он. – Ловцы – это души, запертые в чужих образах. Каждый из них ищет своё подлинное лицо, но за века забывает, каким оно было. Поэтому они крадут чужие. Думают, что в одном из них найдут своё.
Марина смотрела на гладь, где недавно исчезли семь фигур.
– А находили когда-нибудь?
Улун повернул к ней голову. В его глазах, в глубине зрачков, блеснула тонкая золотая дуга.
– Легенды говорят, что если Ловец однажды увидит своё истинное отражение, он либо растворится в реке, либо станет её стражем. Но такие случаи редки, и каждый из них – опасен. Ведь чтобы увидеть своё, надо перестать красть чужое.
Лиза крепче сжала монету в кармане.
– Значит… если когда-нибудь один из них решит, что я – это он…
– Ты должна будешь доказать обратное, – мягко перебил Улун. – Иначе твоя история закончится в его плаще, каплей, где миры текут, но не меняются.
Туман начал расползаться, уступая место тихой ночи. Где-то вдалеке протянула гудок баржа.
– Запомните, – сказал он уже почти шёпотом. – Ловцов нельзя ненавидеть. Это только укрепляет их. С ними надо говорить языком реки – менять отражение, пока они не узнают себя.
Марина перевела взгляд на дочь. В её глазах был ещё след страха, но поверх него уже ложился другой блеск – решимость.
И только река знала, что ночь, отдавшая Ловцов обратно в глубину, вернёт их снова. Но теперь на границе у неё стояли двое, готовых встретить их.
Глава 22. Когда город раскрыл глаза
Ночь в Хабаровске выдалась странно светлой – слишком светлой для начала весны. Луна висела низко, словно тяжёлый бумажный фонарь из рисовой бумаги, спущенный над рекой в честь древнего праздника, о котором в городе давно забыли. Её диск отражался в Амуре идеально ровно, как полированная монета из белого нефрита. И всё же в этом круге таились крошечные трещинки – тонкие, как царапины от ногтя на лаке. Марине чудилось: стоит приблизиться – и увидишь, как по поверхности света расползается сеть паутинных линий.
Она стояла у окна гостиничного номера. Стекло было холодным, и этот холод втягивался в кожу, как вода в ткань. За окном небо дышало серебром, а внизу, под окнами, улица будто отливалась оловом. В эту ночь городской шум оказался чужим: где-то хлопали двери, звякало железо, но звуки казались пришпиленными булавками к тишине.
Лиза спала на соседней кровати, свернувшись калачиком под тонким одеялом. Плечо открыто, локоны липнут к виску – от горячего, рваного дыхания. Во сне она шептала – короткими, оборванными фразами с чужими, не её интонациями. Иногда пальцы вздрагивали, как у музыканта, всё ещё ведущего смычок по струне. Марина не выдержала, поправила одеяло, присела на край – и услышала едва различимое: «Не открывай. Не смотри».
– Ты чувствуешь? – спросила она, не оборачиваясь.
– Да, – ответил Улун. Он сидел в кресле, сплетя пальцы, и казался вырезанной из ночи фигурой. Его голос прозвучал коротко и тяжело, как удар клинка о камень. – Граница треснула.
Сразу после этих слов свет ленты луны дрогнул. В ровном круге проступил рисунок – узор потёков на старом фарфоре, треснувшем по слепым швам. Марина моргнула – и узор исчез, но чувство, что город держат за ребро, не ушло.
Потом пришёл звук. Тягучий, влажный, будто кто-то рвал промокшую ткань. Он тянулся со стороны набережной, врастал в ночь, как тонкий корень, и вскоре к нему примешался другой – глухой, грудной плеск, словно волна била не в камень, а в чью-то грудную клетку.
Марина шагнула к окну. В мутном серебре воды что-то шевелилось, и из Амура поднимались фигуры. Не те Ловцы отражений, с которыми она столкнулась накануне. Эти были составлены из обломков, как коллаж из чужих воспоминаний: у одного вместо лица темнел фасад дореволюционного дома с выбитыми окнами; у другого руки разрастались, как переплетённые корни старой ивы; у третьего из-под плаща свешивалась гирлянда из ключей, и каждый ключ звенел не своим, а чужим голосом.
– Они идут не за тобой, – произнёс Улун и поднялся. В его движении не было ни лишней суеты, ни отверделой решимости, только спокойная точность. – Они идут за городом.
В ту же секунду крик прорезал ночь. Женский крик – сырой, испуганный. Он тут же захлебнулся в шуме воды. Марина сорвалась с места, Улун шагнул за ней.
Гостиничный коридор вибрировал, будто под ним кособочились невидимые канаты. На первом этаже, у входа, вода уже хлестала в стекло – вязкая, с серебристыми прожилками. Она ползла вверх по стенам, как живое существо, и на белой краске распускались тёмные цветы влаги.
– Не стой! – бросил Улун и толкнул Марину к боковой двери.
Двор встретил их запахом озона и мокрого железа. Ветер принёс привкус тины – резкий, как медиатор на струне. По асфальту бежали тонкие быстрые ручьи, и в них отражались вывески – только цвета ламп были перепутаны, как если бы в городе сменили спектр. На перекрёстке застыл троллейбус; оконные стёкла матово отсвечивали, и в них виднелись не люди, а дрожащие силуэты – как будто ехали чьи-то намерения, а не пассажиры.
Люди выбегали из подъездов. Кто-то стоял столбом, прижав ладони к лицу. У некоторых отлипали тени – медленно, с тихим хлопком – и уходили вперёд, как собаки, пустившиеся по следу. Марина вспомнила: так же отрывается лист рисовой бумаги, если держать его за угол и резко дёрнуть.
– Зеркальный Хабаровск уже внутри, – сказал Улун, глядя на улицу, которая едва заметно сгибалась в неположенную дугу. – Он вплетает свои улицы в эти.
По краю тротуара вдруг выросли два ряда фонарей. Их не было ещё час назад. Они светили не наружу – внутрь. В стеклянных колбах плескалась вода, и в этой воде отражались не наши улицы, а те, что с другой стороны: перекинутые арки мостов, черепичные крыши, фонари с резными шапочками.
Из фонарей стали выходить фигуры. Высокие. Лица – под масками из полупрозрачного льда. Маски дышали паром, и на тонких трещинках собирались капли.
– Они ищут трещины, – негромко сказал Улун. – Тех, кто сомневается. Сомнение
