Амурская соната Чёрного Дракона - Алексей Ветров
Существо – то, что складывалось из плавников, – отпрянуло, как от раскалённого железа. Глухой звук ударил в воду, как гонг, и эта вибрация прошла по костям Марины, встряхнула зубы. Хранители подняли головы – все разом – и каждый приложил ладонь к груди, где висели раковины. Вода стала «светлее», или просто перестала «давить»; верёвка рванулась ещё раз, и вверх потянуло ощутимо, как если бы кто‑то наверху выбрал слабину.
Максим уже держал Камень – так, будто в руках у него живое горящее сердце. Нефрит мерцал изнутри; его свет, проходя сквозь воду, делался зелёно‑молочным, застывал каплями на краях их лиц. Марина потянулась – не к камню, к плоскому колышку лунного света внизу. Там, где только что затаилось «это», на дне осталось нечто вроде узора. Вехи, линии, кружки, стрелки – похоже на карту, только не карту местности, а карту потоков. В четырёх углах – знаки, напоминающие детские рисунки: лодка, мост, башня со шпилем, и… девичий профиль с двумя родинками на щеке. У Лизы именно там – внизу, ближе к подбородку – была россыпь родинок. Марина зажмурилась, чтобы не расплакаться в воде, и самая горячая слеза упёрлась внутрь, не имея куда выходить.
– Выше, – сказал Максим, и верёвка послушно повела.
Река сопротивлялась. Не бешено – настойчиво. Вода стала вязкой, как мед, и каждый метр приходилось «размешивать», выгребать из себя. Невидимые руки тянулись, но теперь не к телам – к их теням. Марина краем глаза увидела, как её тень, отлитая серебром прямо в толще, отделяется и плывёт в сторону, как оторванная шкура. Кулон снова загорелся – тень приклеилась обратно, как лист бумаги к влажному стеклу. Максим шептал что‑то – не слова, а длинные выдохи, каждый из которых складывался в знакомый ей за ночь ритм. «Ба‑ба‑ба‑ба» – ровно, сильно, так держат метроном в оркестре, если солист начал ускоряться.
Они вырвались на поверхность. Ночь не поменяла положения – луна всё так же висела низко, но воздух обрушился на них так, словно они поднялись из глубокой шахты. Марина вдохнула и закашлялась – не от воды, от сухости; горло царапнула соль. По коже пошли мурашки, как от огня, и через секунду стало холодно – будто этот огонь был последним жестом реки: «Запомни».
Лодка сама нашла путь к пристани. Это не было чудом – это было как сани на укатанной дороге. Дракон на носу, казалось, стал серьёзнее: усы его утяжелились каплями, глаз тёмно блеснул. Максим сел напротив, держал Камень двумя ладонями – так же, как держат новорождённых у груди. Нефрит переливался: внутренние «звёзды» мигали, отзывались на каждый новый звук мира – на всплеск рыбы, на шаги хранителей, на дрожь воздуха, если где‑то на берегу закрывали дверь.
– Мы его достали, – сказал он просто. Голос был охрипшим, как после долгого концерта. – Но река запомнила нас.
Марина перевела дыхание и только потом осмелилась взглянуть вниз. Вода была всё тем же жидким металлом – гладкой, ровной – но в отражении луны, рядом с белым кругом, стояли два алых глаза. Не «плавали», не «мигали» – стояли, как две печати на документе. Передёрнув плечами, она вдруг поняла: это не угроза. Это пометка. Метка на них двоих – как на письме, которое уже отправлено, но адресат ещё не знает.
– Это он? – спросила она. – Чёрный Дракон?
– Не совсем, – ответил Максим. – Он – тот, кто держит его память. Левый глаз – путь, правый – цена. Хэй Лун Цзян никогда не даёт одно без другого.
– Цена – это… – Марина запнулась. – Лиза?
– Цена – то, что ты готова оставить в воде, – он смотрел на неё без утешения, но и без холодности. – Иногда это просто страх. Иногда – имя. Иногда – то, что ты считала собой. Лиза – не цена. Лиза – причина.
– Тогда почему я увидела её… – Марина не договорила, но он понял.
– Река говорит образами. Мы слышим, чем являемся. Ты – её мать. Ты слышишь её лицо. Я – вода. Я слышу глубину.
Лодка ткнулась в пристань. Доски скрипнули мокрой смолой. Где‑то под навесом шелестела трава – микроскопические паучки, вероятно, стягивали ночью свои нити. Каменные львы по краям выглядели иначе, чем до того – то ли свет изменился, то ли глаза привыкли. Трещина на морде ближнего льва стала шире, и из неё сочилась вода – теперь явно горячая: в холодном воздухе над ней висела крохотная, почти невидимая дымка.
Максим завязал «нить возвращения» в узел, который не развязывается сам, и положил на край корзины. Марина сняла мокрую рубаху, выжала её – вода показалась более тяжёлой, чем должна – и снова натянула на себя: кожа сказала «спасибо» от тепла. Кулон под тканью успокоился, встал на привычный ритм.
– Камень… – она дотянулась до нефрита. – Он теперь… наш?
– У рек нет «наших». Есть «пока с нами», – Максим улыбнулся угадывающимся углом рта. – Но его хватит. Он откроет один вход и одну дверь. Скажи: ты видела на дне узор?
Марина закрыла глаза, и узор всплыл: кружки, стрелки, линия, похожая на мост, вышка, девичий профиль с двумя родинками у подбородка. Она кивнула.
– Это карта, – продолжил Максим. – Но карта не местности. Карта течений. Увидеть её – значит иметь право двинуться туда. Я не вижу лиц. Я вижу только стрелы. Ты – видишь лицо. Значит, дверь в ту сторону откроешь ты.
– Я? – Марина поняла, что говорит с шёпотом. – Но я… Я же просто…
– Марина, – мягко перебил он, и голос его стал очень человеческим, без всех этих «водных» обертонов, – ты мать. В китайских легендах есть одно правило: тот, кто зовёт по крови, слышим дальше всех. Даже реками.
Они молчали. Из города донеслось трижды – «бам‑бам‑бам»: где‑то закрыли металлическую ставню. В ответ река легонько ударила о сваи – «ду‑ду‑ду». Максим прижал Камень к груди, и тот затих – внутренние «звёзды» словно прислушались.
– Слышишь? – он кивнул на воду. – Это не угроза. Это отсчёт. У тебя есть время до следующего «нового ветра» – так
