Светлые века - Йен Р. Маклауд
Огромные ворота из кованого железа, теперь увенчанные колючей проволокой, с грохотом распахнулись. Машина двинулась дальше сквозь метельное кружево. Опять послышался лай, снаружи промелькнули огоньки и постройки, похожие на какой-то временный лагерь, но было трудно сказать наверняка, поскольку гладкая белая дорога становилась все шире и ярче, пока наконец не замаячили впереди огни большого дома. Здесь столько всего изменилось и в то же время осталось прежним. Как и летом, ждали тех, кто прибудет в последнюю минуту, и слуги даже бровью не повели, когда нас им представили в просторном и шумном вестибюле, где горело множество свечей и благоухала ель – такая огромная, что верхушка касалась крыши. Дерево сверкало и переливалось от украшений и разноцветных порхающих птиц.
– О, здесь вечно кто-то порхает, – сказала Сэди с ноткой знакомого пренебрежения, а золотистый попугайчик, прищурив глаз, уставился на меня и Анну с рамы какого-то пейзажа. – Скучно, когда на елке только мертвые украшения, м-м? Я в том смысле, что на севере же ставят дерево на праздник – да, Анна, Робби? Или там все озабочены лишь тем, хорошо ли ты помылся, усердно ли учился и умеешь ли говорить правду о том, кто ты на самом деле – с последним, кстати, кое у кого до сих пор проблемы, ага?
Ей помогли снять шляпу и пальто – кармазинное платье раскрылось, словно цветок.
– Если хотите, можете жить в одной комнате, – прибавила она, а потом окинула нас откровенным, оценивающим взглядом. – Впрочем, вряд ли.
В этот раз нас поселили в восточном крыле, на третьем этаже, с окнами со стороны переднего фасада. Мне досталась четвертая дверь справа, Анне – шестая. Пока мы шли, из других полуоткрытых дверей выплывали клубы сигарного дыма и где-то дети пели рождественский гимн, однако в целом в Уолкот-хаусе этим вечером царило умиротворение. Как ни крути, завтра Рождество, а послезавтра грандмистрис Сэди Пассингтон выходит замуж и две гильдии устроят совместное торжество, пышное и веселое. Пока слуги заносили то, что осталось от наших промокших чемоданов, в выделенные комнаты, я бросил взгляд на Анну, стоявшую в коридоре. Потом вошел к себе. Мне досталась комната цвета небесной лазури, отделанная полированным орехом. На стенах за шелковистыми облаками гонялись ласточки, почти такие же живые и яркие, как попугаи в вестибюле. Я скинул промокшие ботинки и присел на краешек кровати, массируя замерзшие ступни. В большом камине потрескивало полено. Не считая запаха моих ног и отсыревшей одежды, в воздухе в основном витали ароматы ивового дыма и антикварной мебели. Я прикоснулся к чистейшим простыням. Брейсбридж, Лондон, а теперь это место; я ощутил некое растущее чувство, нежное и невесомое, как это нежаркое, сухое тепло… да, я наконец-то почувствовал себя дома. До чего соблазнительной была такая жизнь. Конечно, снаружи, где-то по ту сторону метели, чьи снежные крылья касались моих окон, люди голодали и готовилась кровавая революция. И все-таки я давным-давно не ощущал такого тепла, как сейчас, и не испытывал удовольствия от возможности сбросить с себя всю одежду. Покрутив краны в ванной, я вылил в воду флаконы с маслом и духами. Взметнулась пена, белее машинного льда, чище снега. Я с долгим блаженным вздохом скользнул в нее и почти мгновенно задремал.
Проснулся, кашляя в холодной и противной воде, сознавая, что должен где-то быть, что-то делать – но здесь, в Уолкот-хаусе, еще длился канун Рождества. Я отправился вытираться перед камином, прихватив внушительную охапку полотенец, и все там уронил. Рядом с каминной решеткой совершенно загадочным образом появился единственный ботинок большого размера, который как будто хотели согреть. На ощупь вещь оказалась теплой, легкой и иссохшей; ею мало пользовались, но она была очень старой. Очевидно, меня навестила прислуга; помимо странного ботинка в комнате появилась аккуратно разложенная пижама в тон лазурным стенам комнаты, а еще поднос с вином и сэндвичами без корочки. Я вздрогнул, вспомнив про чемодан. Стащил его со шкафа на пол и распахнул. Впрочем, если кто-то и заглянул внутрь, промокшее содержимое не вызвало интереса, и я почти мгновенно схватил скомканную вощеную бумагу. Перевел дух и отодвинулся от чемодана, мое сердце не унималось. Как же легко здесь заснуть, в прямом и переносном смысле. Я развернул бумагу и прикоснулся к числобусу. В моем разуме пошел снег из холодных цифр. Я-то все знал – я понимал! – но поймет ли кто-то другой? Я опять скомкал бумагу и засунул числобус под подушку. Торопливо съел сэндвичи и выпил немного вина. Мой гардероб был полон черных костюмов и белых рубашек. Еще в нем были гнезда из воротничков с отворотами. Галстуки струились водопадом. Я переоделся в пижаму, погасил лампы и лег.
Тишина. Потрескивание оседающего бревна. Слабый голос ветра. Кровать была такой просторной, такой белой и пустой, такой теплой и одновременно прохладной; просто лежа в ней, можно было потеряться навсегда. Я повернулся на другой бок. Призрак Анны улыбнулся мне с подушки, и я приложил ладонь к ее щеке, но сегодня образа было недостаточно. Я довольно легко заснул в ванне, но гладкая пижама, скользкие простыни – это было слишком. ШШШ… БУМ! Мое сердце глухо стучало о матрас. Ласточки метались по стенам, темные, как летучие мыши. Теплый одинокий ботинок чего-то ждал. Бессонница была роскошью, которая выпадала мне крайне редко, и она казалась особенно нелепой после прожитого дня и с учетом того, что ждало впереди…
Поезда, проносящиеся мимо в темноте. Голоса, долетающие из кухни и сквозь стены. «Ты спишь, Роберт?..» Шелест искр, посыпавшихся в камине. Пение ветра, ночи в моей голове. Когда я услышал, как поворачивается дверная ручка, та часть меня, которая все еще пребывала в Уолкот-хаусе, отреагировала не сразу. Это, конечно, Анна. Кто еще, кроме нее. Шевельнулась тень. Луч света из коридора потревожил ласточек. Я перевернулся, и от вращения простыней у меня закружилась голова, а в это же время тени скользнули по лесу из точеного и полированного дерева.
– Это ты, Анна?.. – пробормотал я.
По ковру волоком протащили что-то тяжелое. Нахлынул лесной аромат одеколона. Я мог бы встать, но застыл, причудливым образом очарованный разыгравшейся сценой. Мужчина в наряде из потрескивающих сухих листьев и в странной маске сидел на корточках перед моим очагом, озаренный светом углей, и возился с ботинком. Его движения были по-птичьи нетерпеливыми, и он, поднявшись, метнул в мою сторону настороженный взгляд сквозь темные отверстия в коре. «Ты кто?..» Но задавать вопросы было бессмысленно, мы с этим странно
