Бог безвременья - Жаклин Холланд
– Что это? – спрашивает она, поворачивая бумагу в мою сторону, чтобы все видели портрет. Ни приветствия, ни соболезнований, ни искорки дружеского участия в ее глазах.
Я стараюсь изо всех сил сохранять спокойствие.
– Это портрет. Картина.
– Она написана кровью? – спрашивает она.
Лейтенант, который беседовал со мной, поднимает брови.
– Да, – отвечаю я. – Понимаю, это странно, но у меня в городе есть друг, художник. Он рисует кровью, кровь, разумеется, собрана добровольно.
– Чья это кровь?
– Это моя кровь. Он взял ее у меня. Понимаю, это весьма эксцентрично. Шокирует, на мой взгляд, но он очень талантлив. Я думаю, вы и сами видите.
Офицер Маккормик скептически смотрит на меня, затем переводит взгляд на лейтенанта.
– Кто ваш друг? – спрашивает она. – Как его зовут?
– Серхио.
– Серхио, а дальше?
– Извините, но я не знаю. Я знаю только его имя.
– Где живет этот просто Серхио?
– Где-то в Бронксе.
– Где именно в Бронксе? У вас есть адрес или номер телефона?
– Извините, но я не знаю. Это друг подруги. Возможно, если я посмотрю на карту, то смогу примерно указать район, где находится его студия, но меня привезли туда, и я не уверена, что смогу найти дорогу.
– А кто подруга друга?
– Ее зовут Дрим.
– Дрим? – фыркает она с отвращением. – Какого фига?!
– Извините, понимаю, что все это звучит очень странно, но я сама художник, среди моих знакомых много художников, и некоторые из них отличаются изрядной эксцентричностью. Я не думаю, что Серхио или эта картина имеют какое-то значение.
– Для этого и существует полиция, мэм, чтобы решать, какое значение что имеет, чтобы вам не нужно было об этом думать.
Она прикасается ладонью к рождественским колокольчикам, свисающим с дверной ручки.
– Что это?
– Колокольчики, – отвечаю я. – Я очень крепко сплю. Хотела быть уверена, что проснусь, если Лео ночью подойдет к двери.
– Колокольчики. Потому что вы крепко спите. – Она тихо раздраженно хмыкает.
– Простите, – возмущаюсь я. – Не очень понимаю, что происходит. Я только что пережила худший кошмар в своей жизни, а теперь у меня такое ощущение, как будто… как будто меня допрашивают или в чем-то обвиняют. Я ничего не понимаю.
– Никто вас не допрашивает, мэм, – успокаивает меня лейтенант Хендриксон. – Мы действительно должны тщательно изучить место происшествия, чтобы убедиться, что верно понимаем, что произошло, но некоторые из нас иногда забывают, что мы в Порт-Честере, – говорит он, бросая суровый взгляд на Маккормик, – а не в Бронксе.
Лицо Маккормик ничего не выражает, как будто она заснула с открытыми глазами.
Звонит телефон, мы все оборачиваемся к нему, но помощник сразу берет трубку.
– Я пройдусь по участку, – сообщает Маккормик к лейтенанту. – Мэм, – обращается она ко мне с преувеличенной вежливостью и выходит из комнаты.
У меня такое чувство, что я знаю, куда она идет: когда она дойдет туда, то увидит не могилу, а очень глубокую яму, аккуратно разделенную на несколько секций с надписями «пластик», «металл», «стекло», «органика». Детский исследовательский эксперимент, не более того.
Хендриксон хотя бы ведет себя мягче. Он продолжает вежливо задавать вопросы, мычит и кивает, выслушав меня, и записывает мои ответы в блокнот. Мы заканчиваем, когда его помощник кладет трубку и подходит к лейтенанту.
– Кэтрин нашлась. Звонили из больницы Святого Иосифа. – Помощник смотрит на меня, затем отводит Хендриксона в сторону и что-то говорит ему шепотом.
– Не может быть! – восклицает Хендриксон.
Лейтенант поворачивается ко мне. Он помрачнел.
– Плохо дело, – говорит он.
– Что вы хотите сказать? – спрашиваю я.
– Кэтрин Хардмэн всех перехитрила, она в больнице Святого Иосифа. Она не ездила ни в какой медицинский центр. Несколько часов назад ее увезли в больницу по скорой. Ее обнаружил бывший муж, без сознания от передозировки лекарствами. Говорят, что это попытка самоубийства. Больница пыталась найти сына, муж дал им ваш номер.
– Как? Но она собиралась… она… – Я потрясена, но не по тем причинам, по которым он мог бы подумать. – Не понимаю, – шепчу я, – не понимаю.
Он сочувственно наблюдает за мной, пока я пытаюсь осмыслить его слова.
– Ее нашел бывший муж? Она сказала, что он в… в Токио по делам. – Я понимаю, произнося эти слова, как мало это имеет значения. – Попытка? – спрашиваю я. – Она выжила? Она жива?
– Да. Она жива. Похоже, он нашел ее как раз вовремя.
Я дома. Полиция и парамедики, наконец, уехали. Высохшие слезы на моих щеках туго стягивают кожу, я сижу в спальне, слушаю тишину и тупо гляжу в окно на ворон, которые, тяжело хлопая крыльями, перелетают с дерева на дерево. Я не голодна. Мне ужасно плохо, эмоционально и физически, но изматывающего отчаяния от неутолимого голода я не чувствую. Я только сейчас обратила на это внимание. Мое тело получило наконец то, к чему стремилось? Неужели все это время голод гнал меня к Лео, чье маленькое безжизненное тело только что завернули в пластиковый пакет и выкатили на носилках?
Кэтрин в больнице. Рассказали ли ей уже о Лео? Как, по протоколу, полагается сообщать о трагедии членам семьи, которые сами находятся в тяжелом состоянии? Я должна буду пойти к ней завтра или послезавтра – не могу не пойти, – хотя больше всего на свете мне хочется этого избежать. Вдруг она знает, что я приходила к ней той ночью? Вдруг она вспомнит, если услышит мой голос? Можно, конечно, все отрицать, прикинувшись дурочкой. В таком состоянии у нее вполне могли быть галлюцинации. Но это беспокоит меня меньше всего. Как я вообще смогу смотреть ей в глаза? После всей ее лжи, и после всего того, что сделала я? Какие слова мы найдем друг для друга?
Проходит день, затем еще один. Но следующим утром я наконец заставляю себя позвонить в больницу – может быть, ее состояние изменилось, может быть, к ней не пускают посетителей, может быть, ночью здание больницы сгорело дотла.
Часы посещения с десяти до полудня, отвечают мне.
Я одеваюсь. Умываюсь. Думаю, не перенести ли поездку на другой день, но сажусь в машину. На этот раз это мне нужно кое-что от Кэтрин, в кои-то веки я попытаюсь незаметно получить у нее то, что нужно мне.
У больницы я какое-то время сижу в машине. Наконец выхожу и иду в вестибюль. В магазине подарков покупаю бегонию в горшке и крепко прижимаю ее к груди, пока лифт поднимается
