Эпифания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф
– Властью, мне данной, ныне прощаю и разрешаю тебя, сын мой, от всех грехов. Прощаю и разрешаю тебя от всех грехов во имя Всевеликого Паса, во имя Божественной Эхидны, во имя Сциллы-Испепелительницы, во имя Предивной Мольпы…
Сопровождаемые звучными гонорификами, имена богов текли, текли с языка одно за другим, и каждое, кроме вовсе уж пустопорожних, отягощал ужас. Пас, Замысел коего всемерно одобрял Иносущий, мертв, Эхидна оказалась настоящим чудовищем… На сей раз разум Шелка, читающего литургию под взмахи четок, тревожил вовсе не дух доктора Журавля, а призрак обаятельного бессердечного хема, мнившего себя советником Лемуром.
– Монарху хотелось, чтоб его наследником непременно стал сын, – рассказывал фальшивый Лемур. – Увы, Сцилла, не уступавшая твердостью воли самому монарху, родилась девочкой, однако отец позволил ей основать наш город и немало других. Кроме того, она же основала твой Капитул, пародию на государственную религию родного круговорота. Затем царица подарила монарху вторую дочь, но с той дела обстояли много печальнее: прекрасная танцовщица, искусница в музыке, однако тоже девочка, причем подверженная припадкам безумия. Мы зовем ее Мольпой. Третий ребенок их оказался мальчиком, но и он, подобно двум первым, в наследники не годился, так как родился слепым. Он стал тем самым Тартаром, к коему ты, патера, обращался с молитвой, красноречиво расписывая собственные заслуги. Ты свято веришь в его способность видеть без света, однако на самом деле он… слеп, незряч даже при свете дня. Вскоре Эхидна вновь понесла и выносила еще одного сына, вполне здорового мальчишку, в полной мере унаследовавшего от отца абсолютное, активное на грани мании, безразличие к физическим ощущениям других. Ныне мы зовем его Иераксом…
А мальчишка, юнец, которого он, склонив голову, осеняет символами сложения, так близок к смерти! Возможно – возможно! – литургия приносит ему утешение и даже придает сил. Быть может, боги, коим он поклонялся с детства, и недостойны его либо вообще хоть чьего-нибудь поклонения, однако само поклонение наверняка чего-то да стоит, сколько-то весит на чаше неких далеких, запредельных весов… или Круговорот безнадежно сошел с ума.
– И Иносущий также прощает тебя, сын мой, ибо я говорю и от его имени.
Последний символ сложения, и ритуал завершен. Вздохнув с облегчением, Шелк содрогнулся и спрятал четки в карман.
– А тот, другой, такого не говорил. Вот этого вот, последнего, – заметил штатский с пулевым ружьем.
Долгое время со страхом ждавший подобного замечания, в этот момент Шелк воспринял его как нечто обыденное до оскомины.
– Многие авгуры причисляют Иносущего к меньшим богам, но я не из таковых, – объяснил он. – Стало быть, сердце? Что с его сердцем? Для перебоев с сердцем он чересчур молод.
– Это корнет Маттак, сын одного из моих постоянных клиентов, – зашептал низкорослый ювелир, придвинувшись ближе к Шелку. – Того-то, другого, их сержант пристрелил…
– Другого… кого?
– Патеру Мурену. Он мне назвался. Мы поболтали немного, после того как он покончил с молитвами насчет Прощения, и я… я… и я…
Из глаз ювелира внезапно, словно струя воды из треснувшего кувшина, хлынули слезы. Отыскав в кармане синий носовой платок, ювелир звучно высморкался, а Шелк вновь склонился над корнетом и осмотрел его в поисках ран.
– Я предложил подыскать ему чашу… чтоб кровь собирать, понимаешь?
– Да, – рассеянно подтвердил Шелк, – для чего служат чаши, я знаю.
– Он сказал, что у них она желтая, глиняная, а я ответил… ответил…
Поднявшись на ноги, Шелк подхватил с пола свой саквояж.
– Где его тело? Ты твердо уверен, что он мертв?
Орев вспорхнул к нему на плечо. Ювелир утер платком нос и глаза.
– Уверен ли я?.. Святейший Иеракс! Кабы ты его видел, не сомневался бы ни секунды! Он там, в проулке. Этот сержант вошел, пока мы разговаривали, и застрелил его. В моей собственной лавке! А после наружу выволок.
– Будь добр, покажи его мне. Но Прощение Паса всем им, остальным, он принес? Это правда?
Ювелир, закивав, повел Шелка за пустые витрины, в заднюю часть лавки.
– И в то время корнет Маттак не был ранен?
– Вот именно.
Отодвинув в сторону занавесь черного бархата, ювелир указал Шелку на узенький коридор. Миновав железную дверь с висячим замком, оба остановились перед еще одной, очень похожей, запертой сразу на несколько прочных засовов.
– Я говорю: когда все это уляжется да жизнь войдет в колею, золотую тебе подарю! Понимаешь, пока он приносил им всем Прощение, я витрины опустошал, а он заметил, что в жизни еще не видывал столько золота разом, а они как раз копят на настоящую, золотую. Дескать, раньше, до его появления, у них в мантейоне такая была, только продать пришлось.
– Вполне сие понимаю.
Сняв со скоб второй засов, ювелир прислонил его к стене.
– Вот я и сказал: кончится это все, подарю тебе чашу, в память о нынешней ночи. У меня как раз уже около года стоит одна, превосходная, простого золота, без прикрас, но с виду совсем не простая, понимаешь? Он услышал, заулыбался…
Скрип несмазанных петель железной двери разительно напомнил Шелку о садовой калитке в обители.
– А я ему: идем со мной в кладовую для ценностей, патера, я тебе ее покажу. А он руку мне на плечо положил и говорит: не считай себя связанным словом, сын мой, ты ведь не клялся богами, и тут… и тут…
– Позволь мне взглянуть на него, – перебил его Шелк, шагнув за порог, в проулок.
– И тут тот сержант вошел да пристрелил его, – закончил ювелир, – так что ты, патера, назад, в дом, лучше не возвращайся.
Неподалеку, в промозглом зловонном мраке, кто-то бормотал ту же молитву, которую только что завершил сам Шелк: имена Фэа со Сфингой, а также канонические заключительные слова он расслышал явственно. Надтреснутый, хрипловатый голос принадлежал старику, отчего Шелку, решившему, что старик этот – патера Щука, на миг сделалось не по себе.
Однако к тому времени, как коленопреклоненный авгур поднялся на ноги, его глаза успели привыкнуть к темноте проулка.
– Здесь ты в ужасной опасности, – заговорил Шелк и, вовремя спохватившись, умолк, не то титул согбенного старца сорвался бы с языка сам собой.
– Как и ты, патера, – напомнил ему Кетцаль.
Шелк повернулся к хозяину лавки.
– Будь добр, ступай внутрь и запри дверь на все засовы. Мне нужно переговорить с… с собратом-авгуром. Предостеречь его.
Ювелир, закивав, с лязгом захлопнул железную дверь.
В проулке сделалось темнее прежнего. Секунду-другую Шелк пребывал в уверенности, будто попросту не видит Кетцаля во мраке, однако Пролокутор действительно исчез без следа. Что до патеры Мурены (оценить его возраст, или рост, или сложение без света возможным не представлялось) – он так и остался лежать навзничь в вязкой, зловонной грязи проулка, с четками в аккуратно сложенных на пробитой пулей груди руках, совершенно один, навек разлученный смертью со всеми живыми.
VII
Там, где Фелкс держит зеркало
Остановившись, Шелк оглядел
