Эпифания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф
– Чего ты хотел бы?
– Н-ничего, о Грозный Тартар, – внезапно охваченный ужасом, пролепетал Чистик. – Правду сказать, ничего.
– Те, кто приносит нам жертвы, Чистик, всегда чего-то хотят. Зачастую многого. К примеру, дождей – и в вашем городе, и во многих других.
– Дожди там, у нас, о Грозный Тартар, уже начались.
– Знаю, Чистик, знаю.
– Но если ты слеп…
– Ты капель видишь?
Чистик мотнул головой.
– Не вижу. Темно ведь, лохмать его…
– Однако же слышишь. Слышишь неторопливый плеск падающих капель, сливающихся в поцелуе с упавшими прежде.
– И слышу, и чувствую тоже, – сообщил Чистик богу. – Вон, на затылок то и дело каплет, за ворот течет.
– Чего тебе хочется, Чистик?
Дрожа всем телом, Чистик обхватил себя за плечи, прижал локти к груди.
– Ничего, о Грозный Тартар.
– Все люди чего-нибудь да хотят, Чистик. Особенно те, кто утверждает, будто им ничего не нужно.
– А я – нет, о Грозный Тартар. Но если тебе так угодно, давай пожелаю чего-нибудь. Поесть, например, не мешало бы, это точно.
Ответом ему была мертвая тишина.
– Тартар! Послушай-ка, если сижу я на алтаре, а ты говоришь со мной, стало быть, где-то здесь и Священное Окно есть?
– Есть, Чистик. Прямо перед тобой. Я здесь.
Чистик сдернул с ноги левый башмак.
– Помозговать обо всем этом надо…
О богах много всякого рассказывала майтера Мята, однако теперь Чистику казалось, что на самом деле боги бывают не одного – двух видов: те, из тетрадки, из ее рассказов, и настоящие, вроде вселившейся в Синель Сциллы с этим вот Тартаром. Настоящие куда как больше, значительней, но другие, «тетрадочные», лучше и в чем-то сильнее, пусть даже они невзаправдашние.
– Слышь, Грозный Тартар…
– Да, Чистик, да, мой ноктолат? Чего тебе хочется?
– Я бы тебе, если можно, пару вопросов задал. Вы, боги, вон сколько раз отвечали на вопросы авгуров… Конечно, я не авгур, но, если позволишь, спрошу уж сам: ведь авгура здесь, с нами, нет.
Тишина… ни звука, кроме непрекращающихся всплесков да печального, хриплого женского голоса где-то далеко-далеко.
– Почему мне не видно твоего Окна, о Грозный Тартар? Это, если не возражаешь, мой первый вопрос. То есть обычно они, Окна, вроде как серые, однако светятся в темноте. Может, я тоже ослеп?
Вновь тишина.
Чистик принялся растирать замерзшие ступни ладонями. Еще недавно его ладони сияли, будто расплавленное золото, а теперь их даже теплыми не назовешь…
– Ты, надо думать, ждешь второго вопроса? Так я вот что хотел бы понять. Почему я слова и все прочее слышу? В той палестре, куда я мальцом ходил, майтера говорила: со временем вы, дескать, подрастете и больше не сможете разобрать речи богов, если кто-то из них появится в нашем Священном Окне. Только вроде как суть уловите, да, может, расслышите пару слов, но навряд ли. И потом, когда нам явилась Киприда, все вышло в точности так, как сказала майтера. Мне лично, о Грозный Тартар, порой казалось, будто я ее почти что вижу, и пару слов удалось расслышать яснее ясного. Сказала она «любовь» и «разбои», и я все понял. Оба слова понял. А еще понял, что она говорит: все-де в порядке, я вас люблю и в обиду не дам – главное, чтоб вы в меня верили. А вот ты сейчас со мной говоришь, будто обычный человек, вроде Шахина или меня самого, стоящий тут, рядышком.
Отклика не последовало. Шумно переведя дух, Чистик на минутку сунул закоченевшие пальцы под мышки, а после принялся выжимать чулки.
– Однако сам ты, Чистик, мой ноктолат, бога в Окне никогда не видел?
Чистик помотал головой.
– Нет, о Грозный Тартар, чтоб ясно – не видел. Только Милостивую Киприду вроде как чуточку разглядел, и на том спасибо.
– Скромность тебе к лицу, Чистик.
– Благодарствую.
Забыв о мокром чулке в руках, Чистик надолго задумался о собственном характере и о прожитой жизни вообще.
– Правда, особого проку я с нее, о Грозный Тартар, не видал никогда. Наверное, не так уж ее во мне много, – нарушив молчание, признался он.
– Почему авгур видит лицо и слышит речения бога, Чистик? Потому, что никогда не знал Женщины. Сибилла также способна видеть и слышать бога лишь при условии, что никогда не знала Мужчины. Кроме того, нас могут видеть и слышать дети, не познавшие ни тех ни других. Таков закон, установленный моей матерью, такова назначенная ею цена дара, предложенного отцом. Да, ее закон не в каждом случае действует как задумано, но чаще всего действует. Действует.
– Ладно, – не зная, что тут еще сказать, откликнулся Чистик.
– Изначальные, бренные наши лица давно истлели и превратились в прах, а голоса, коими мы обладали, безмолвствуют вот уже тысячу лет. Ни один авгур, ни одна сибилла во всем Круговороте не видели и не слышали их никогда. Если ваши авгуры с сибиллами хоть что-либо видят, видят они лишь образ божества, пожелавшего им показаться, созданный его собственным воображением. Вот ты сказал, что едва не сумел разглядеть лик конкубины моего отца. Так вот, лицо, которое тебе едва не удалось разглядеть, есть всего-навсего ее образ, сотворенный ею самой, ее мысленные представления о собственной внешности. Уверен, лик этот был прекрасен: женщины более самовлюбленной я не встречал. То же самое с нашими голосами: для авгуров с сибиллами они звучат так, как представляем себе их звучание мы. Все ли ты понял в моих объяснениях, Чистик?
– Нет, о Грозный Тартар: я ведь тебя не вижу.
– Видишь ты, Чистик, ту часть меня, которую можно увидеть. Иными словами, ничто. Утробу матери я покинул слепым и посему не способен создать для тебя образ, доступный зрению. И показать тебе Священную Радугу – так выглядят мысли моих братьев до завершения образов – не смогу тоже, не говоря уж о хоть каком-либо лице, прекрасном или устрашающем. Сейчас ты видишь лицо, которое я представляю себе, размышляя над собственным видом. Иными словами, ничто. Когда же я удалюсь, ты снова увидишь упомянутую тобою серую рябь.
– Уж лучше бы ты, о Грозный Тартар, остался на время рядом. Если Шахин не собирается возвращаться, в твоей компании куда лучше, веселее, чем одному, – признался Чистик, невольно облизнув губы. – А я… хотя такое мне, наверное, говорить не по чину… но я не в обиду, нет!
– Говори, Чистик. Говори, мой ноктолат.
– Ну я, если сумею дотумкать, как тебе помочь, помогу обязательно.
На этот раз молчание тянулось так долго, что Чистик всерьез испугался: вдруг бог взял да ушел от него, вернулся к себе, в Майнфрейм? Женский голос вдали – и тот стих…
– Ты спрашивал, благодаря каким силам слышишь мои слова как слова, Чистик, мой ноктолат?
– Ага – облегченно вздохнув, подтвердил Чистик. – Кажется, спрашивал.
– Случай не столь уж редкий. С твоим разумом что-то неладно, и оттого закон матери утратил над тобой власть.
– Ага, понимаю, – закивал Чистик. – Я же свалился с нашего талоса, когда
