Сколько волка ни корми - Карина Сергеевна Володина
Смотрит Бая на Верена, смотрит на Нерева. Ледяной этот взгляд, не укоризненный, не возмущённый – просто со свету тебя потихоньку выстуживающий. Ни слова она не говорит, но и не нужно ей это; Верен сглатывает, явно все свои оправдания куда подальше отправляя, Нерев сообразительнее оказывается: тут же пятится и Верена за собой утаскивает.
Хлоп – и как ни таращится Вран на дверь закрывшуюся, никуда она у него на глазах не испаряется.
– Я… – начинает он, на Баю покосившись.
– Ещё одно слово – и с деревьями говорить будешь, вдоволь наговориться сможешь, – прерывает его Бая. – Деревья тебя с удовольствием выслушают, терпеливые они – а у меня терпение на исходе.
Вран хочет было ей вслух ответить, но быстро спохватывается. Кивает только.
Кивает и Бая – и опять исчезает.
Вран без особой надежды в тьме кромешной к двери подходит, руку к ней протягивает.
Земля. Всё такая же тёплая.
Не знает Вран, что и думать по этому поводу. Но в одном уверен: Баю лучше не злить, и так она им не слишком довольна. Велела спать лечь, значит, хотя бы попробовать надо.
Никогда Вран ещё на земле голой заснуть не пытался – бывало, конечно, валялся на траве у реки, когда солнце уже с неба уходило, но это же совсем другое было. И вокруг ты оглядеться можешь, и встать всегда с травы этой, домой пойти да куда душа пожелает по дороге зайти – а здесь таким себя побаловать нельзя, назвался груздем – полезай в бочку, назвался волком урождённым – полезай, получается, в дыру какую-то, в холме вырытую, и не перечь.
Земля, впрочем, такой же тёплой оказывается, как и летом у реки – если глаза закрыть, то представить можно, что просто вечер глубокий уже, а тебе всё лень с места подниматься и двигаться куда-то. Бывало у Врана и такое – с последующими выволочками от старейшин, конечно.
Одна перчатка Вранова так на земле заснеженной возле холма и валяется – Вран о ней вспоминает, когда руку под голову подкладывает. Барабанит пальцами по земле задумчиво – и те как-то сами собой к поясу тянутся, который Бая на нём оставила.
Мягкий пояс этот, кожа хорошо выделана, искусно. Проводит по ней Вран подушечками и вдруг на пряжку натыкается. Большую, явно очертаниями своими во что-то определённое складывающуюся. Ощупывает Вран пряжку внимательнее, угадывает очертания – и улыбается.
Волк. Ну конечно. Кто ещё может на поясе Баи быть?
Глава 4
Договор
Дрёма вязкая Врана быстро в объятья свои затягивает, тяжесть стремительно на всё тело наваливается, к земле пригвождая, но толком забыться не позволяя.
Беспокойно Вран спит. Спит – и понять не может, сон ли это или чудится ему что-то от дня непростого.
Кажется Врану, всю ночь кажется: разговаривает с ним кто-то.
Только вот кто, никак Вран не смекнёт.
– Перчатку ты свою обронил, – шелестит у его уха голос женский, не то девичий, не то старушечий – смешивается всё в этом голосе и звонкость юности, и дрожь старости. – Перчатку я тебе твою принесла. Хорошая перчаточка, красивая. На такую перчаточку грех не посмотреть. Что же не глядишь ты? Что же очи свои не откроешь? Ты посмотри, посмотри: я её узорами расшила, мехом оточила, чтобы тепло тебе было да приятно. Любишь подарки ты? Любишь, любишь, кто же их не любит. И поговорить ты любишь – слышала я, как говоришь ты, нравится мне слог твой, ладно ты слова складываешь. Сложи и мне что-нибудь – а я тебе перчаточку отдам.
Тяжёлое тело у Врана, но веки удивительно лёгкие – и язык с губами ничего не сковывает. Так и хочется глаза распахнуть, проморгаться, морок ночной от себя отогнать, может, слова какие верные прошептать, за нож под подушкой, что с младенчества там лежит, от нечисток защищая, успокаивающе схватиться…
Нож…
Оставил свой нож Вран дома, забыл о нём совсем. Как из леса после первой встречи с Баей вернулся, взбудораженный, ни о чём, кроме волколаков, думать не способный, засунул нож этот под подушку обратно – да и вылетел он у него из головы на сутки целые, хотя никогда раньше Вран с ним не расставался. Отец сам этот нож сделал, особенный нож, на рукояти – голова волка, грубоватая, и на волка-то не похожая, но зато отцовскими руками выкованная, хоть и не искусен был отец в деле кузнецком. Но всех сыновей своих ножами одарил.
– Ножик хочешь? – мурлычут Врану на ухо хрипловато. – Вижу, вижу, прекрасный ножик – но больно далеко. Я бы с радостью за ним сходила – ты только попроси. Ты скажи: иди, подруга, за ножиком моим в хату мою, в дом мой, иди, да, может, себе чего пригляди. Покажи мне дом свой ещё раз. Дивный домик, крепкий, деревянный – давно я в таких домиках не была…
Гладит Врана что-то по голове – не то ногти неряшливые, длинные, нестриженные, не то просто коряга, из-под земляной стены холма торчащая. Ворочается Вран, жарко ему, воздух уже не тёплым – спёртым становится, затхлость какая-то в нём чувствуется, ветерок несвежий, больно на зловонное дыхание похожий. Ворочается Вран и понять не может: правда ли тело его хоть как-то движется или это тоже кажется ему? Не страшно Врану почему-то, не жутко, не боязно – как бояться того, что то ли есть, то ли нет? Как бояться не сна, не яви – чего-то промеж них, предложения тебе в уши шепчущего и исчезающего вместе с шёпотом своим через мгновение, как и не было его?
– Тонкие пальцы, длинные… – Теперь уже по руке его что-то скользит, кожу нежно поцарапывая. – Не грубые совсем. Работаешь мало, работать не любишь? И правильно – пусть работают те, кто при свете дня родился, а ночным такого не нужно, ночные для других вещей созданы. А перчаточка-то как влитая сядет – неужто примерить её не желаешь, неужто увидеть её не хочешь? Холодно здесь, замёрзнешь ты, не чувствуешь – снег идёт?
«Какой ещё снег?» – чуть не спрашивает Вран: удушающая жара продолжает его с ума сводить, стекает пот струйками по спине и по лбу, только и руки он поднять не может, чтобы вытереться хотя бы.
– Снег тебя
