Эпифания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф
С этим она оглянулась на Молота, моля его о понимании.
– И новое имя: ведь, став сибиллой, нельзя по-прежнему зваться Моли, или даже майтерой Молибден. Мы все принимаем новые имена, а ты куда-то исчез. Пропал на многие-многие годы.
– Он спал, – пояснил Наковальня. – Спал согласно приказу.
– Ага, так и есть, – подтвердил Молот. – Для меня приказ есть приказ. Всегда и во всем. Только сейчас-то патера говорит, все в порядке. Вот если б он вроде как сказал «нет»…
Грифель с маху хлопнул его по спинной пластине. В благоговейной тиши Великого Мантейона лязг стальной ладони о сталь прозвучал неожиданно, пугающе громко.
Меченос ткнул Шелка в бок.
– Две свадьбы разом, отрок!
– Должно быть, Твоему Высокомудрию все это кажется ужасно странным, – рискнула заметить майтера Мрамор.
– Напротив, вполне естественным, – заверил ее Кетцаль.
– Мы… у нас с этим совсем не так, как у био. Для вас ужасно важно, кому сколько лет – я знаю, видела.
– На самом-то деле мы с ней примерно одногодки, – разоткровенничался Молот, – только я больно много спал.
– Ну а для нас главное – сможем ли мы… справимся ли, – продолжила майтера Мрамор, подняв правую руку, показав Кетцалю сварной шов и пошевелив пальцами. – Рука моя снова в порядке, запчастей собрана куча – стало быть, я смогу. Потому мы и собираемся… по крайней мере, хотели бы, если… если Твое Высокомудрие…
– Освобождаю тебя от обета, – сказал ей Кетцаль. – Отныне ты, Молибден, снова мирянка.
– Будто в сказке, а, красотуля?! – придвинувшись к Гиацинт, заорал Меченос. Сам он, похоже, искренне полагал собственный тон доверительным, задушевным. – Должно быть, тут ей и конец! Все вокруг женятся! Нужно еще кольцо!
XII
«Чистик – это я»
«Не время, однако ж, бодрствовать», – подумал Шелк.
Или, что много вернее, не время спать.
С осторожностью (не разбудить бы Гиацинт) перевернувшись на спину, он заложил руки за голову. Сколько раз грезил он наяву о такой ночи и всякий раз гнал грезы прочь, твердя себе, что в действительности подобное для него невозможно! Теперь же…
Нет, спать сейчас, определенно, не время.
Как можно тише соскользнув с кровати, он направился в ванную, вымыться и облегчиться. Плачущая перед сном Гиацинт плакала и той ночью, и сам Шелк плакал тоже – от наслаждения, от боли, от наслаждения болью. Когда же их слезы иссякли, а головы улеглись на одну подушку, она призналась, что прежде ни один из мужчин не плакал с ней вместе.
Двумя этажами ниже преклоняли колени их отражения в пруду с рыбками у ног Фельксиопы, незримые, но существующие. Там она продолжит плакать о нем даже по завершении срока их жизней…
С этими мыслями Шелк погрузился в наполняющуюся ванну, теплую, едва ли менее романтичную, а встав из воды, обнаружил, что «Горностай» позаботился абсолютно обо всем. Не только о мыле, воде, полотенцах, о всевозможных духах, о множестве сортов ароматической пудры, но и о паре плотных, пушистых купальных халатов – о светлом, по всей вероятности, кремовом либо бледно-желтом, и о другом, подлинней, потемней, быть может, оказавшемся бы синим, осмелься Шелк, хлопнув в ладоши, пробудить к жизни тусклые искорки, кругами ползавшие друг за дружкой по потолку.
Вытершись насухо, он облачился в халат подлиннее, затянул узлом пояс, вернулся в спальню, с безграничной нежностью укрыл безупречное нагое тело Гиацинт… и тут же, стоя (вернее, паря) в воздухе за окном, увидел себя самого – темный силуэт со встрепанной шевелюрой, легонько набрасывающий простыню с одеялом на длинные, плавно округлые ноги и пышные бедра спящей жены…
– и Бивня с Крапивой, прижавшихся друг к другу на узенькой затхлой постели в одной из нетопленых, выстуженных насквозь комнаток Дворца Кальда…
– и патеру Щуку, перерезающего горло пестрому кролику, купленному им самим…
– и ребенка в лохмотьях, тихонько плачущего на соломенном тюфячке…
– и слепца, превратившегося в незрячего бога, но так и оставшегося человеком, слепцом, да еще с изрядно ушибленной головой…
– и человека едва ли выше, крепче ребенка, лежащего голышом на голой земле; выпирающие ребра и осунувшееся лицо сплошь в синяках, руки скованы цепью, захлестнутой вкруг опоры шатра…
– и безумца, во весь голос вопящего среди могил о грядущей гибели солнца…
– и Фиалку Сийюф этажом ниже…
– и Чистика, спящего на спине перед дымящимся неочищенным алтарем Великого Мантейона.
– Чистик? Чистик!
Чистик сел, заморгал, протирая глаза. Рядом, умостив голову на мускулистые руки, поддернув до колен юбки, спала Синель. У подножия Священного Окна спал смертным сном сержант Песок, а возле Песка – патеры Тушкан, Наковальня и Устрица. Наковальня, далеко запрокинув назад голову, звучно храпел.
По ту сторону величественного мраморного амбиона спали Паук с Сохатым под присмотром трех солдат. Грифель, на дружеский манер кивнув Чистику, коснулся лба. В третьем ряду, между скамьями, преклонила колени в молитве майтера Мята.
– Меня звал кто-то? – негромко спросил Чистик Грифеля.
Большущая стальная голова Грифеля качнулась из стороны в сторону.
– Я бы услышал. Приснилось, должно быть.
– Наверное.
Чистик вновь лег. Устал он, как никогда в жизни. Не зовут, ну и хорошо. Ну и козырно.
На вечерней заре Шкиехаан парил над голой равниной. Далеко впереди, немного выше, немного быстрее летела Эр. Неизвестно откуда знающий, что ее шлемофон вышел из строя либо отключен, Шкиехаан окликнул Эр во весь голос. Эр оглянулась. На миг ему удалось разглядеть ее улыбку, и розы ее щек, и льняной локон, выбившийся из-под шлема.
– Эр! – крикнул он. – Эр, вернись!
Однако Эр больше не оглядывалась, а его ДБ работал на грани перегрева. Мгновение за мгновением на протяжении долгого часа полета наблюдал он, как она уменьшается, растворяясь в темном небе прямо по курсу…
– Чистик? Чистик!
Чистик неловко приподнялся, сел. Спина одеревенела. Похоже, проспал он не один час. Превращенные ночью в безликие листы черного стекла, огромные арочные окна Великого Мантейона покрылись неясными линиями, слагавшимися в изображения богов, животных и прежних Пролокуторов Капитула.
Привлеченная скрипом башмаков встающего Чистика, майтера Мята, прервав вигилию, подняла взгляд. Покинув святилище, Чистик подошел к ней и опустился на колени рядом.
– Ты не звала меня? Кажется, я тебя слышал.
– Нет, Чистик.
Чистик задумчиво почесал подбородок.
– Так и не ложилась, матушка?
– Верно, Чистик. – (Крохотная искорка радости в ее покрасневших, воспаленных глазах согрела Чистика, точно жаркое пламя.) – Понимаешь, я поклялась ждать здесь, за молитвой, пока нам не явится Пас либо не наступит ростень, и, как видишь, обет блюду.
– Ты уже соблюла его, матушка. Вон, погляди, – сказал Чистик, махнув рукой в сторону окон. – А я так устал, что улегся, не сняв башмаков, видишь? Ручаюсь, ты устала не меньше моего, но не уснула ни на миг. Знаешь, что я сейчас сделаю?
– Нет, Чистик. Откуда бы?
– Снова улягусь и посплю еще. Только сначала сниму башмаки. И
