Сказания о мононоке - Анастасия Гор
Странник снова молчал, но внимал ей – впервые Кёко в этом не сомневалась. Видела мельком, как щурятся нефритовые глаза, вспыхивают и гаснут за смоляными ресницами, когда он что-то обдумывает.
– Может быть, сегодня ты наконец снимешь для меня маску, милая Нана? – раздалось из-за сёдзи.
– Нет, ваше благородие, пока не могу.
– Очень жаль. Тогда ты станцуешь для меня.
Кёко выбралась из-за ширмы и снова втиснула лицо в щель. Молодой господин больше не стоял, а сидел в позе лотоса на необычайно высоком дзабутоне, где обычно сидит сама жрица, когда возносит молитвы. Подпирая левой рукой подбородок, второй он небрежно взмахнул – и главные двери храма, открытые до этой поры, захлопнулись, отрезая поток посвежевшего к вечеру воздуха, раскачивавшего бумажные фонари. Оттого всё вокруг замерло, и самураи, выстроившиеся шеренгой вдоль голых стен, тоже. У Кёко сердце ухнуло в груди от того, как страшно, оказывается, звучит лязг мечей и доспехов, когда они окружают тебя кольцом. Теперь им со Странником уж точно не уйти незамеченными. Знать бы только, какой секрет связывает этого молодого даймё и жрицу заброшенного храма и почему им нельзя показываться… Неужто запретная любовь? Да непохоже. Впрочем, едва ли Кёко достаточно знала о любви, чтоб судить.
Сложив руки поверх пояса сапфировой юбки, Нана поклонилась восседающему перед ней господину.
– Боюсь, я не смогу и этого, ваше благородие. Несколько дней назад я ходила в лес и повредила ногу…
– Это отказ?
– Не отказ, господин, а лишь просьба выждать время. Каждый мой шаг нынче пронизывает боль, а боль портит красоту, которую вы достойны видеть. Следовательно, танец тоже окажется испорчен.
– Нет, Нана, это отказ, как бы поэтично ты его не описала. Значит, ни маску снять не хочешь, ни показать мне танец, который, говорила, второй месяц для меня готовишь… Зачем же я тогда сюда приехал?
– Сжальтесь, господин! Вы говорили, что прибудете на следующей неделе, но навестили меня раньше. Я не успела подготовиться. Обещаю…
– Что за жрица такая, которая не может танцевать из-за мозолей? Или что там у тебя, – продолжал возмущаться даймё. – Может быть, тебе и храм не очень-то и нужен? Гляди, как много стоит кругом свечей… Что, если одну кто-нибудь уронит? А всё здесь из сухого дерева и соломы. Полыхнёт так, что не останется ни храма, ни тутовой рощи, ни этих чудесных нитей, из которых ты плетёшь себе роскошные кимоно. Зато и танцевать не придётся, верно?
Воцарилась трескучая, неестественно морозная для июня тишина. А затем нечто за спиной Кёко загудело, точно ветер в дымоходе завыл или волк оскалил зубы. Но не было здесь ни того, ни другого – только Странник, который медленно выпрямился во весь рост, стиснув пальцы на ремешке короба так, что его длинные когти вошли ему в ладонь, оставляя красные серпы. Он сделал шаг к двери, а Кёко – от неё. И оглянулась, ища каменные фигурки поблизости, надеясь, что хоть одна да спряталась тут вместе с ними.
– Что ты задумала? – спросил Странник, когда Кёко дёрнула его за край кимоно, останавливая, молча покачала головой и бросилась к подоконнику.
«Зачем тебе это? – Кёко прочла этот вопрос в отражении собственного лица, мелькнувшего в отполированных пиалах, мимо которых она проскочила. – Ты даже не знаешь эту женщину! – услышала она в шорохе нитей, каскад которых случайно задела плечом. Вдогонку ей донеслось вместе с эхом шагов по ту сторону сёдзи: – Неужели всё это ради того, чтобы впечатлить Странника?»
Нет, вовсе не ради него. Кёко это знала точно. Даже если ей нравилось, как его тревога, прежде проступавшая на поверхности напускного спокойствия, вдруг становится осязаемой, колючей, заставляет его потянуться к ней и попытаться перехватить когтистыми пальцами. Даже если ей правда хотелось, чтобы он не дразнился, а общался на равных, воспринимал как оммёдзи, а не как служанку, принятую на службу из жалости. Даже если Кёко чувствовала себя в долгу перед Наной, хотя та ещё даже не нарисовала ни одного талисмана.
Кёко поступала так ради себя – чтобы позже, когда она будет смотреться в настоящее зеркало, не видеть там вместо «Зачем тебе это?» вопрос «Почему ты ничего не сделала?».
Она поймала в кулак маленькую пузатую фигурку, притаившуюся под окном, и поднесла её к глазам – видящему и невидящему.
– Я знаю, ты живое, – прошептала Кёко. – И Нана тебя слышит, а я и другие – нет. Скажи ей, чтобы согласилась станцевать перед молодым господином. Пусть она ответит ему, что стерпит ради него любые мучения, и то будет самый прекрасный танец, который он видел в жизни. Ибо я станцую вместо неё.
Целую минуту ничего не происходило. По крайней мере, Кёко так думала, а когда перестала пристально вглядываться в камень фигурки, которую вернула на место, и моргнула, то вдруг поняла, что её уже давно там нет. А ещё спустя минуту скрипнули, отодвигаясь, сёдзи, и Странник пропустил вперёд Нану.
– И что же ты собираешься ему танцевать? – спросила она у Кёко, и та хмыкнула потрясённо. Надо же, сработало!
– Я только один танец знаю, и, к счастью, он идеально подходит для мико, – призналась Кёко тихо, так, будто не была в ужасе от собственной затеи. – Кагура. Я станцую ему кагура.
– Кагура? – переспросила Нана таким утробным, жужжащим голосом, словно повторяла какое-то проклятие. Кёко не была уверена, на какую именно реакцию она рассчитывала, но она точно не ожидала того, что прорези в маске Наны вдруг станут ещё темнее, как если бы глазницы её провалились на самое дно черепа. – Нет, нет. Ни за что! Мы не танцуем кагура в этом храме!
– Нана, не так громко, – зашипел на неё Странник у ширмы.
И без того глупая улыбка Кёко, которой она пыталась вселить во всех уверенность (в первую очередь в саму себя), стала выглядеть ещё глупее.
– Что не так с кагура? Это же храм… Кагура и храм – почти синонимы…
– Мой – нет. Кагура
