Янтарная гавань - Виолетта Орлова
Словом, суд обещал стать настоящим представлением, что, впрочем, было недалеко от истины. Начало было назначено на самое раннее утро, но многие пришли задолго до установленного часа, ибо их нетерпение и любопытство достигло предела. Тихонько перешептываясь, дамы в изящных чепчиках с голубиным пухом занимали свои места.
Какие тут только не встречались лица! И красивые, и неприглядные, и грубые, и нежные. Вся беруанская элита была в сборе.
Суд присяжных состоял из пяти женщин и одного мужчины. Забавно, но сидели они в ряд, словно в соответствии со своим весом – с левой стороны на краешке стула, обитого малиновым бархатом, как на жердочке, примостилась тоненькая, сухая женщина, своим видом похожая на старую скрюченную корягу. Рядом с ней размещалась коллега уже чуть потолще, затем еще и еще, а правый край замыкала совсем уж дородная дама, которая все никак не помещалась на одном стуле и занимала целых два места.
В центре этого странного женского сообщества восседал один-единственный мужчина присяжный; на лице его играла какая-то глупая безмятежная улыбка. Судя по всему, он мыслями витал далеко отсюда.
– А сколько ему лет? – с живым любопытством поинтересовалась одна из пожилых посетительниц, богатая беруанка, сидевшая в первом ряду. Она уже наставила свой монокль на сцену, хоть там пока еще никого не было.
– Кому это? – прошамкала ее соседка, с видимым удовольствием отправляя себе в рот один за другим жуков в шоколадной глазури.
– Как кому? Убийце.
– Так разве он уже убил кого-то?
– Ах, и не раз!
Услышав эти слова, первый ряд заволновался. Кто-то не выдержал и выкрикнул:
– Старые метелки, неверно вы говорите! Никого он не убивал! Он с ума сошел и лечился долго в Короедникова… А потом влюбился в медсестру, заревновал и стал ей ножом угрожать, вот его сюда и направили!
– Вздор, совершенный вздор! – громко возразила пожилая дама, спокойно пропустив мимо ушей неприятное обращение. Хотя, возможно, причина такой лояльности крылась в том, что старушка на самом деле плохо слышала. – Вовсе не в Короедникова он лежал. А в городке отсталом лечился. А потом, яростно покусав врачей, сбежал оттуда и сразу принялся за свое грязное дело!
– Да какое же дело?
– Ясно за какое! Нападал на всех без разбора.
– Ах, может, зря мы в первом ряду сидим? В нашем-то возрасте надо бы поберечься… А вдруг он и на нас накинется?
– Так нет же! Он ведь будет со связанными руками!
Подобные высокоинтеллектуальные разговоры велись в зале, покуда посетители, волнуясь, ожидали главных действующих лиц. Никто на самом деле не понимал, что происходит, но (как это часто бывает) у каждого сформировалась своя точка зрения, которую он был готов доказывать с пеной у рта.
Процесс еще толком не начался, а люди уже успели рассориться друг с другом, до смерти обидеться, возмутиться, но при этом (надо отдать им должное) с завидным упрямством армутских ишаков остаться при своем мнении. Снисходительно поглядывая друг на друга, достопочтенные беруанцы как бы говорили про себя: вот ты не знаешь, что на самом деле происходит, потому что глуп и недальновиден. А я знаю, потому что, стало быть, умен и прозорлив.
Обвиняемый должен был сидеть на сцене, как главный действующий герой пьесы. Скучающие беруанцы страстно любили развлечения и показные представления, а суд, по сути, для них ничем не отличался от обычного спектакля, за тем лишь исключением, что сейчас решалась судьба реального человека, а не вымышленного героя. Большой стул, предназначавшийся для подсудимого, был расположен прямо под окном; таким образом, солнечный свет, беспощадно пронзая полумрак цирковой арены, должен был в деталях освещать лицо обвиняемого. В крыше имелось еще несколько таких своеобразных светильников – для прокурора, свидетелей и, конечно же, адвоката. Указанные лица должны были вставать прямо под окнами в момент своей речи.
В центре сцены стоял изящный декоративный столик на высоких ножках с вещественными доказательствами, а точнее с армутским ножом. Сталь оружия угрожающе поблескивала на солнце и как бы убеждала всех в несомненной виновности студента из Троссард-Холла. И такой резкий был контраст: изящных длинных ножек, гладко отполированной поверхности, светло-коричневого дерева, аккуратной бархатной алой подушечки, на которой и лежало вышеуказанное доказательство и, как бы в противоположность всему изящному, роскошному, столичному, светлому, интеллигентному – уродливый кривой нож, страшный предмет, несущий смерть и лишний раз указывающий на людское несовершенство.
Наверное, обвинитель, расположив таким образом вещественное доказательство, весьма рассчитывал создать у публики заведомо негативное отношение к подсудимому. Что ж, если в этом и была какая-то задумка, то она, надо сказать, весьма удалась. Некоторые, излишне нежные и чувствительные дамы, влюбленные в некий воображаемый образ обвиняемого, теперь уже становились ярыми его противницами.
Как бы там ни было, наконец наступил столь желанный для всех присутствующих момент. Председатель объявил к слушанию дело о вооруженном нападении на государственного чиновника Дорона Треймли. Дверь в гнездим торжественно распахнулась, и вошли сам подсудимый собственной персоной и коренастый человечек, похожий на короеда, – его адвокат. Казалось, на судебное заседание явился король, ибо тишина сделалась такою, что можно было услышать, как снаружи поют скворцы и хлопают крылышками бабочки. Присутствующие с почти болезненным любопытством вытягивали шеи, пытаясь разглядеть лицо юного преступника, но тщетно. В зале стоял таинственный полумрак, вдобавок обвиняемый, как назло, чуть опустил голову, а достопочтенный адвокат своей широкой фигурой полностью закрывал его с одной стороны и препятствовал обзору. Сколько ни старались дамы рассмотреть интересовавшую их персону, все было безуспешно.
Медленно и немного торжественно, под всеобщие жадные взгляды, защитник подвел своего подопечного к сцене и вежливо указал ему на стул, который очень хорошо освещался солнечными лучами. Юноша на секунду-другую замялся, словно не желая присаживаться. Но адвокат как бы по-отечески положил ему руку на плечо и еще раз указал на стул. Кстати, никаких веревок на руках у обвиняемого не имелось и в помине, что, впрочем, добавляло некоего азарта тем, кто сидел в первых рядах. Затем подсудимый, словно нехотя, подчинился и, сев на указанное место, только тогда поднял глаза.
В этот момент произошло нечто важное, без чего, вероятно, судебный процесс начался бы совсем в ином ключе. Наверное, случилось это непроизвольно и даже без особого на то желания самого подсудимого, но в красивых голубых глазах юноши, когда он взглядом встретился с жадной, алчущей толпой, вдруг показался
