Битва на выживание - Хайдарали Мирзоевич Усманов

“Каждая капля крови, принесённая в жертву, приближает нас к вечному молчанию” – у жрецов Тишины.

“Каждая жертва – кирпич в вечный храм Продолжения” – у жрецов Сосудов.

Так что жрецы горели как свечи. Они несли толпе уверенность, но сами гибли раньше всех. А их покровители только поглощали всё, что оставалось – даже пепел их душ.

Вскоре начались и первые массовые ритуалы. Это произошло в ночь, когда луна была затянута пепельным туманом, а над горизонтом виднелась лишь тёмная кайма зарева – будто где-то далеко горела земля сама по себе. Необходимую для этого толпу собрали без кнута – не стража, не воины, а сами люди пришли, кто с дрожащим младенцем на руках, кто с куском хлеба, будто веря, что принесёт “дар”. Их привели слова жреца. Он прошёл по улицам, и каждый его шёпот оседал в головах людей. Одни слышали:

“Ты сможешь избавить своего сына от болезни.”

Другие:

“Твою жену вернут из могилы.”

Третьи:

“Ты войдёшь в новый мир, где нет страха.”

Никто не слышал одинакового, но все слышали то, чего ждали. Когда они стекались на старое поле у пересохшей реки, воздух уже был густ, словно дышать приходилось сквозь ткань, смоченную кровью. Жрец уже стоял на каменном валуне. Его тело уже трескалось. Пальцы были перевязаны тряпками, из-под которых сочилась тёмная жидкость. Глаза налились мертвенно-жёлтым, и каждый вдох звучал, как хрип огня в трубе. Но толпа видела не разложение – а “знамение” и даже проявление силы того самого Покровителя. Потом он поднял руки, и все, кто пришёл, вдруг почувствовали зов внутри себя. Не от жреца – из самой глубины. Это был не приказ, а вспыхнувшая мысль:

“Я должен дать.”

Люди начали класть дары в кучи. Хлеб… Ножи и украшения… Детские игрушки… Но вскоре их руки сами нашли тела. Кто-то привёл овцу… Кто-то привёл больную мать… А кто-то – сам лёг у ног жреца…

Жрец не произнёс ни слова. Он лишь раскрыл рот, и из его горла вырвался звук – не человеческий, а похожий на треск горящей кости. Толпа закричала в ответ, но не в страхе. А в невероятном приступе восторга.

Каждый начал повторять за соседом. Кто-то резал себе ладонь и капал кровью на землю, кто-то бил себя в грудь кулаком, пока не ломались его собственные рёбра.

Сквозь пыль, поднятую их телами, поле постепенно превратилось в живой костёр. Десятки, и даже сотни тел горели без огня – просто растворялись в тёмном мареве, будто их плоть сама становилась дымом.

Крики слились в ревущее “ДАЙ” – на всех возможных языках сразу, но в одной интонации. Толпа не знала, кому они дают, но верила, что там, за туманом, кто-то слышит.

Жрец стоял в центре, и его тело трещало от переполненности. С каждой смертью внутри него разгоралось чужое пламя. Его кожа вспучивалась, волосы выпадали клочьями, но он не падал – он был проводником. А когда последняя сотня тел обратилась в пепельный дым, взметнувшийся к небу, всё стихло. Осталась лишь тишина, в которой стоял жрец – один, слепой, с вытекшими глазами, но всё ещё дышащий.

И вот здесь проявилась истина. Им… Никто не ответил. Ни свет… Ни голос… Ни чудо… Лишь ветер унёс пепел, словно сметая пыль с заброшенного пола.

Толпа, превратившая себя в топливо, исчезла бесследно. Сам же жрец рухнул на землю, и его тело начало гореть без огня, пока не осталась только обугленная оболочка. А над полем висела пустота – и в этой пустоте было ясно. Их Божество даже не посмотрело в их сторону.

Весть о первом великом ритуале не разнеслась громом. Она растекалась, как яд по венам, медленно, незаметно, но неотвратимо. Сначала это были всего лишь слухи. Путники, вернувшиеся из соседней долины, рассказывали, что там толпы сами пошли в жертвенный круг. Никто их не гнал к ножу, никто не принуждал – они шагали, словно в забытьи, под пение жреца, и один за другим падали, истекая кровью, с улыбкой на лицах. А над ними стояла мрачная статуя – символ покровителя, чьё лицо невозможно было рассмотреть. Оно искажалось, как рябь на воде.

Люди ждали рассказа о чуде, о том, как после столь страшной жертвы Бог снизошёл на землю, но вместо этого им говорили:

“Нет, он не снизошёл. Но жертвенные были узнаны им. Их тела исчезли не напрасно – они растворились в дыхании Божества. Они стали частью его вечности.”

И то, что для одних звучало как приговор, для других обернулось откровением. Зависть, горькая и пронзительная, загорелась в сердцах.

– Значит, они стали ближе к Богу, чем мы? – Шептали одни.

– Значит, их муки были путём в Бессмертие? – Вторили им другие.

Сначала было молчаливое волнение. Соседние деревни встречали эти истории с сомнением, с ужасом, но чем больше пересказывались детали – как кровь текла в каменные чаши, как сами жертвы улыбались, пока их жизни утекали, как жрец, не проливший ни капли собственной крови, стоял в центре, тем сильнее людей охватывала странная дрожь.

Они начинали завидовать. Завидовать тому, что кто-то “смог дойти до конца”, что кто-то “сумел стать топливом, услышанным Божеством”. Для большинства, чья жизнь была полна грязи, болезней и голода, смерть в ритуале начинала казаться возвышением, шансом хотя бы в небытии “быть замеченным”.

И пошла цепная реакция. В соседних селениях люди сами собирались у костров, требовали у своих жрецов:

– Почему мы ещё не принесли достойную жертву? Неужели мы хуже других?

– Неужели наши дети недостойны стать дыханием Господина?

Те, кто вчера ещё прятались от слухов и кричали в ужасе, сегодня приходили к жрецам с дарами и просьбами – пусть их имена будут записаны первыми в списке жертвенных.

И чем дальше распространялась весть, тем сильнее искажалось её содержание. Говорили, будто в момент ритуала над долиной вспыхнул свет, будто воздух наполнился запахом цветов, будто сами жертвенные поднимались ввысь в потоках сияния. Чем дальше от места трагедии, тем прекраснее становился такой пересказ – и тем сильнее росла жажда повторить увиденное чужими глазами.

А сами жрецы, видя этот голод, молчали. Они не спешили объяснять, что Бог не снизошёл. Они лишь смотрели на толпы с холодной улыбкой и говорили одно и то же:

– Вы сами должны захотеть приблизиться. Вы сами должны доказать, что достойны.

И мир, некогда сиявший красотой, начал стремительно превращаться в кладбище добровольцев, в страну, где смерть стала праздником, а