Битва на выживание - Хайдарали Мирзоевич Усманов
Но вместе с этим в глубинах сознания медленно, неумолимо пробивалась другая мысль – страшная и унизительная:
“Если сама ткань мира переписывает наши хроники, значит, противиться бесполезно. Значит, именно так должно быть.”
И тут каждый старейшина впервые почувствовал, что верность Андрею не просто навязана. Она уже начинает казаться естественной. Как будто всегда существовала. А один из них внезапно осознал, что в его воспоминаниях прошлых клятв теперь звучит не старое имя, а новое. И он уже не мог с уверенностью сказать, действительно ли он клялся иначе когда-то.
От чего всё больше нарастающий внутренний ужас усиливался пониманием, что если даже княжеский дом Чхон, один из старейших и сильнейших, оказался втянут в новую сеть судеб, то что будет с младшими родами? С теми, кто веками искал защиты именно у Чхон? И впервые в груди старейшин родилась мысль, от осознания которой они сами побледнели:
“Не мы больше щит для других. Теперь сам Император – щит для нас.”
Это осознание было подобно удару молота по гордому сердцу рода. Ощущение собственной мощи сменилось тягостным, почти рабским пониманием зависимости. И с того момента, как хроники рода изменились, сам старший князь этого рода ощущал себя так, словно на его плечи легло невидимое бремя. Он, человек, привыкший держать в руках не только судьбу семьи, но и вес десятков союзных родов, теперь чувствовал, как невидимая рука истории сжала его горло.
“Даже если я промолчу, стены родового зала уже знают правду. Даже если я отвернусь, имена предков не отвернутся.” – Думал он, уже и сам прекрасно понимая, что, если он поддастся отчаянию, остальные рухнут вместе с ним. А значит, надо действовать. Даже если внутри сердце сжималось и в груди звучал чужой ритм имени Андрея, внешне он обязан оставаться камнем.
Именно поэтому Чхон Ёнгджу приказал ударить в бронзовый колокол у ворот. Колокол рода Чхон звучал глухо и тяжело, и его слышали все в поместье. Это был знак не обычного собрания, а высшего совета старейшин.
В течение часа в зал собрались все, кто имел право сесть на резные каменные кресла, вырезанные ещё при основателе рода. Каждый принёс с собой мрачное лицо и тяжёлое сердце. В воздухе стояла тишина, в которой звенел только страх. Ведь теперь даже этот зал, украшенный штандартами и табличками с именами предков, казался теперь не опорой рода, а свидетелем их унижения. Ведь именно здесь на табличках уже начали проступать новые знаки – имя Андрея, сияющее тонкой золотой вязью, как будто оно было вписано в историю изначально.
Когда все собрались Чхон Ёнгджу решительно поднялся со своего кресла. Его спина оставалась прямой, но глаза выдавали усталость. Он долго смотрел на таблички с предками, и только потом заговорил:
– Вы все и всё видели. Я не стану отрицать очевидное. Сила, что сейчас стоит над нами, переплела наши судьбы с именем чужака. Да, для нас это удар. Но разве мы впервые сталкиваемся с тем, что мир рушит наши привычные стены?
При этих словах Старейшины вздрогнули. Он не отрицал, не пытался скрыть, а прямо признал всё то, что происходит. Затем его голос стал холоднее:
– Но одно знайте. Дом Чхон не падёт, пока мы сами не признаем себя рабами. Судьба переплела наши линии с Андреем? Хорошо. Но это значит лишь одно. Что мы теперь связаны с ним не как пленники, а как партнёры. Мы должны сделать так, чтобы весь мир видел, что род Чхон не потерял лица, а сумел сохранить достоинство даже в новом порядке.
Он нарочно выбрал слово “партнёрство”, хотя сейчас и сам уже прекрасно понимал, что на самом деле это была прямая зависимость. Но для слуха старейшин это звучало как мост между прошлым и будущим. Некоторые из них коротко и задумчиво кивнули, словно ухватившись за соломинку. Другие – сжали кулаки, чувствуя, что князь играет словами. Но никто не осмелился возразить. Ведь в глубине души каждый ощущал то же самое. Именно то, что сейчас в Поднебесной просто нет той силы, которая может отменить всё то, что уже вплелось в хроники. Один старейшина, седой и слабеющий, даже тихо прошептал:
– Если Император – наше будущее, значит, будущее рода не в нас самих…
Но Ёнгджу тут же прервал его резким взглядом:
– Будущее рода Чхон всегда в нас. Даже если мир вокруг меняется, мы остаёмся Чхон.
А чтобы закрепить это, он предложил собрать новые хроники, где имя Андрея будет вплетено без признаков покорности, а именно как союзное имя. Сохранить древние таблички предков, но рядом воздвигнуть новый стенд – символ того, что представители рода Чхон признают перемены, не отказываясь от себя.
В словах и делах всегда подчёркивать, что Чхон поддерживают порядок мира, но остаются родом с собственным голосом. И только когда совет закончился, когда старейшины разошлись, Ёнгджу позволил себе остаться в зале один. Он подошёл к табличке с именем основателя и тихо коснулся её пальцами. Внутри его жгло осознание:
– Нет, мы уже не хозяева своей судьбы. Мы вписаны в его книгу. Но если я позволю другим это понять – дом Чхон исчезнет. Значит, я должен лгать даже самому себе. Пока жив, я должен играть в то, что мы равны. – И он закрыл глаза, впервые за многие десятилетия ощущая, что его сердце не каменное, а уязвимое.
Но в тоже время, в других тёмных залах резиденции рода Чхон, под сводами, украшенными старинными фресками о великих походах предков, совет рода ещё не успел разойтись. Тишина, воцарившаяся после речей князя Ёнгджу, быстро сменилась глухим ропотом – и вот уже, стоило младшим старейшинам остаться чуть в стороне, в зале зазвучали первые громкие возражения.
– Мы что же, должны склонить голову перед чужаком?! – Голос всё ещё не сдающегося старейшины Чхон Мёнджина, сурового и угловатого старца, прорезал тишину, словно клинок. – Род Чхон держался веками. Да. Наши хроники переписаны… Но ведь и перо, что пишет, можно сломать! Или вы уже решили, что одна чужая печать перечеркнёт все клятвы крови и заслуги наших предков?
Его слова подхватили несколько горячих голов из младших ветвей рода. Молодые, но честолюбивые, они шептали о том, что имя Андрея – это цепь, навязанная силой, а значит, её можно и нужно сбросить.
Но напротив него поднялся старейшина Чхон Хвандо – седовласый, сухой, с глазами, в которых отражался весь вес прожитых столетий:
