Варяг III - Иван Ладыгин
Они сражались до последнего вздоха, до последней капли крови. Они не просили пощады и не давали ее. Они знали, что обречены. Они покупали своим геройством, своей кровью, свои жизнями драгоценные часы для Буянборга. И они знали это. Их боевая песня — «Вальхалла! Вальхалла!» — звучала все тише и тише, пока не затихла совсем…
Торгнир тяжело дышал, опираясь на окровавленный меч. Пар шел от его разгоряченного тела, смешиваясь с едким дымом пожарища. Он оглядел поле этой странной, пронзительной и бессмысленной битвы. Его потрясенные и злые воины добивали последних раненых стариков. Но и цена, которую заплатило его войско, была ужасна. Повсюду, на склонах холма, лежали тела его людей. Пятьдесят? Шестьдесят? Может, больше. В основном молодые, горячие, необстрелянные, те, кто кинулся в бой первым, не чувствуя хитрости, опыта и святой ярости отчаяния, которая двигала этими стариками.
Горячка боя сменилась в нем давящей пустотой. Он проиграл этот обмен. Проиграл еще до того, как дошел до стен Буянборга. Он потерял десятки бойцов и не приобрел ничего, кроме пепла и нескольких десятков тел стариков.
— Они достойны, — хрипло, с трудом выдавил он, обращаясь к ближайшему дружиннику. — Эти старые волки… они сражались как берсерки. Нужно похоронить их с почестями. Сложите в ладью, если найдется, или на погребальный костер. Подожгите. Пусть дым донесет до Одина весть об их прибытии. Они заслужили Вальхаллу. Больше, чем многие из нас…
Он вытер лицо окровавленным рукавом, смазав кровь, пепел и пот в грязную маску. Затем, когда он пытался осмыслить масштаб случившегося, его взгляд упал на то место, где он оставил отца под охраной двух воинов. Конь Ульрика стоял там, понуро опустив голову. Но самого старика на нем не было. Два охранника лежали на земле с проломленными черепами. Рядом валялся окровавленный камень.
Торгнир медленно обвел взглядом окрестности, и его сердце сжалось от недоброго предчувствия. Он сразу увидел его. Отец, воспользовавшись суматохой боя и всеобщим вниманием, устремленным на холм, скакал во весь опор по старой, разбитой дороге, ведущей на запад. Прямо к Буянборгу. К Лейфу. К сыну, которого он всегда по-настоящему любил…
В груди Торгнира что-то оборвалось с болезненным щелчком. Отец вновь неприятно удивил его… Это горькое и предсказуемое предательство сложилось в последний удар судьбы в этот проклятый день.
— Взять его. — тихо приказал он, указывая окровавленным мечом на удаляющуюся фигуру. — Живым. Какой-никакой, но все-таки это мой отец… Я хочу посмотреть ему в глаза и спросить, зачем он так со мной?
Несколько всадников ринулись в погоню. Торгнир холодно наблюдал, как они удаляются.
Он медленно вложил меч в ножны. Затем спустился к своему мертвому коню, безвольно распластавшемуся на земле. Он положил руку на его теплый бок.
— Ну, что за день-то сегодня такой, а? — горько, почти беззвучно пробормотал он себе под нос, глядя на стекленеющие глаза животного. — Боги явно решили поиметь меня во всех позах… Сначала пепел, потом стрелы, потом старики-герои, а теперь вот и родной отец-предатель. Интересно, что еще они припасли для меня?
Он остался стоять среди дыма, взирая на тлеющие угли Гранборга. Он слушал, как его воины с почетом хоронят героев, которых они только что убили. Над полем боя уже начинали кружить первые вороны. Их карканье было похоже на насмешку. Великий пир для Вальхаллы, устроенный его руками, только начинался. А он чувствовал себя не великим ярлом, а всего лишь распорядителем на чужом празднике… Причем, скверным распорядителем…
Глава 11
Бархатная ночь отступила перед натиском рассвета, а затем и вовсе исчезла в ярких лучах полуденного солнца. Впервые, по собственному желанию, я спал так долго…
Сознание всплывало из глубин беспамятства, как топленое сало на поверхность остывающей похлебки — медленно, тяжело, но неотвратимо.
Тело отзывалось на этот процесс приятной тяжестью — каждая клеточка помнила и веселый, оглушительный пир, и пляску огненных факелов, и последующую брачную ночь…
Особенно — ночь…
Она стала для нас с Астрид настоящим падением в котёл страсти, где не было никаких условностей, никаких табу, никаких недомолвок… Мы варились в нем до тех пор, пока не стали единым целым — вытяжкой спрессованной любви. Сколько всего нового я узнал о себе в эту ночь! Сколько всего я узнал о Ней! И это было прекрасно!
Я лежал несколько долгих минут, прислушиваясь к ритму нашего с ней дыхания — к его тихой, интимной музыке. Ноздри щекотал запах ее тела, аромат дымка и мёда из свадебного кубка, что мы с собой прихватили.
Потом я, преодолевая приятную слабость в мышцах, повернул голову.
Астрид спала, повернувшись ко мне, одна рука была изящно подложена под щеку, другая — лежала на моей половине ложа, будто и во сне, на ощупь, она искала опоры и защиты. Рыжие волосы раскинулись по оленьей шкуре настоящим рассветным пожаром, затмевая бледный жиденький свет, что робко просачивался сквозь щели в дубовых ставнях. На ее лице застыло выражение детской, безмятежной чистоты. Сейчас она казалась мне воплощенной сагой о женской красоте и покое.
Как же мне повезло, чёрт возьми!
В горле у меня раскалился уголек щемящей нежности и болезненной ответственности.
Я ласково, с почтительным трепетом, прикоснулся губами к ее виску, почувствовав тёплую и гладкую, как лепесток, кожу.
Затем аккуратно поднялся с кровати. Шершавый деревянный пол холодил босые ступни. Я потянулся, расправляя затекшие плечи и спину. Заживающие раны отозвались глухой привычной болью.
Странно, но больная нога, что еще вчера горела адским огнем, теперь лишь ныла мягким неприятным ощущением… Во всяком случае, это уже было терпимо.
— Кхм… А говорят: «женщины губят мужчин!» — тихо прошептал я себе под нос. — Какая чепуха…
В грубой деревянной бадье я зачерпнул горсть родниковой воды и плеснул себе в лицо. Колючий холод обжег кожу. Я решительно смыл последние отголоски сладкой истомы и липкого сна. Быстро оделся в простую льняную рубаху и потертые кожаные штаны, накинул сверху безрукавку из толстой воловьей кожи. Прицепил фибулой плащ из зеленой шерсти.
В горле неприятно першило, а в животе бушевал самый настоящий голод — то была неизбежная плата за ночь, без остатка отданная страсти и чувствам. Тело, истратившее все свои силы на любовь, теперь требовало простой сытной пищи.
В главном зале картина предстала поистине эпическая и
