Другая жизнь. Назад в СССР-5 - Михаил Васильевич Шелест

Глава 25

И всё-таки я продолжал рефлексировать. И я вспомнил, что и в том теле я не очень-то был сдержан в эмоциях. Просто в том мире я попал в «рафинированное» положение. Всё у меня складывалось на изумление благоприятно. Хочешь — пирожное, хочешь — мороженное… Здоровья, как у деревенского дурачка, умище на десятерых, а то и больше. Но рефлексировал я и тогда. Почему задал я себе вопрос только сейчас. А как же прожитая «тысяча жизней»?

Хм! Подумал-подумал и пришёл к выводу, что рефлексирую я потому, что матрица «предка» то не прижилась. Э-э-э… Вернее — не стала доминирующей. Моя энергетическая матрица как была с рождения, так и оставалась до самой смерти доминантой. Поэтому я и не заметил изменений мировоззрения и поведения, когда перенёс ту матрицу в очередного бота.

Поэтому, Мишаня, у тебя не «тысячежизненный» опыт, а всего-то полуторный. Да, какой там полуторный? Половнный. Там двадцать пять и тут двадцать пять, Хм! Опять двадцатьпять! Шутка, да-а-а… Юмор! А чужой опыт остаётся чужим, пока сам не пройдёшь чужой тропой. Которая тогда и станет твоей со всеми ямками и колдобинами. Это как знать, где на дороге ямы и поехать по ней на автомобиле. Хе-хе…

Вот и я теперь… Переживал, млять! Любовь ведь у нас с Ларисой. Единственная и неповторимая. Хотя, может я и накручиваю себя. Может память другой жизни что-то врёт? Не правильно интерпретирует. А может сказано было женой «то слово» с целью обидеть меня, разозлить, пробудить ко мне чувства к ней. Люди вообще склонны понимать друг друга на тридцать процентов максимум. Учёные утверждают. Потому нужно уточнять и уточнять сказанное.

Вон, как цветовосприятие у нас с Ларисой различается. Для меня оттенок синего, Для неё зелёного. Хотя там, да, есть зелёный, но не до такой же степени, чтобы быть им. Какого цвета облака, белого? А вот хрен там! Зелёного. Синего, розового, жёлтого. Да, какого угодно. Кто как видит. Аппарат-то у нас зрительный по разному настроен. Так и со вкусом, слухом и обонянием. Так из-за чего копья ломать?

Она говорит мне, когда лежала в больнице: Принеси синее платье в белый цветочек. Я два раза приносил и всё не те. Принёс ещё несколько. «Тем» оказалось платье где было три вида мелких цветочков, но доминировали синие. И что? Думаете она признала, что сама поставила «нереальные цели». Ни чуть. Словно и не заметила моего взгляда и вопроса: «Это синее с мелкими белыми цветочками?». Но ведь меня же обругали последними словами и обвинили в невнимании и в других смертных грехах. Да-а-а…

А потому, решил я в очередной раз, жизни и дальше унас мирноц не будет. Не смогу я перевоспитать, ни её, ни себя. Это предку, который «видел не только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей»[1], было глубоко безразлично, что о нём думают люди, а мне, ска, нет. Могу я переключить свою матрицу в другой режим мировосприятия, но это уже буду не я. Медитируй не медитируй, дзэн — состояние покоя, а где он в этой жизни покой? Может быть где-то высоко в горах? Ха-ха! Но не в нашем районе!

— Прорвёмся! — сказал я сам себе. — Не я первый, не я последний. Жизнь — испытание! У меня оно такое! А нервы надо лечить. И жене больше внимания уделять. Она — твоя роза, как у Экзюпери. Много роз на разных планетах, а у тебя одна. И на ней есть шипы, да… Но такова её природа. Нравятся розы, придётся полюбить и шипы. Или хотя бы привыкнуть. Ну, или не привыкнуть, так иметь ввиду, ха-ха…

* * *

Портрет маслом за один день нарисовать хоть и трудно, но возможно. Если имеешь большой опыт и обладаешь некоторыми секретиками. Я и имел, и обладал. Интернет, мать его, наше всё! Интернет и профессор рисования, да. Тем паче, что у меня теперь имелся и акрил. Он здесь есть и весьма ценится, раз замполит мне выдал огромную коробку с набором из сорока восьми оттенков, хранившуюся в его каюте.

— Мой-то пусть сохнет, а портреты передовиков могут и не успеть высохнуть. Я сам мазал в молодости. Да и сейчас всё намереваюсь, да начать не решаюсь.

— Вы его пока «лицом» вниз держите, чтобы не потёк. А то, пусть у меня полежит.

— Не… Покажу всем, чтобы не ерепенились.

Уже вечером, сидючи в слесарке, я услышал по «громкой связи» объявление: «Механику ТО Шелесту прибыть в диспетчерскую». Голос был голосом заведующего производством Кима Валерия Мироновича.

— Привет, — поздоровался он. — Удивил-удивил. Сколько в тебе талантов, однако! Хороший портрет! Мне такой нарисуешь!

— Обязательно! Только за особые деньги, Валерий Миронович!

Этого корейского «жида» надо было сразу ставить на место. Слишком уж он был хваткий и «до чужого добра жадный». Но мужик он был хороший. Мы с ним почти дружили, хоть он и был на десяток лет старше меня. Но ругались по производственным вопросам постоянно. Из-за умышленных поломок и выхода из строя оборудования. Он вешал свои проблемы на «смежные» службы весьма умеючи и агрессивно, не взирая на лица.

— Сколько с замполита взял?

— Пока ни сколько, но обязательно возьму. Любая работа должна быть оплачена, а тем более хорошая. Социализм, однако.

— Чувствуется партийная жилка! Молодец, Михаил. О цене сговоримся.

— Однозначно! Выбрали кого поощрять будем?

— Выбрали. Вот фамилия. Но он работает в другой смене.

— Да, всё равно. Мои и без меня справятся, если что. Мне то много не надо. Часок посидит, а дальше я сам.

— Прямо вот так, по памяти?

Я кивнул.

— Вот и Петрович удивился, что не позировал тебе. Говорит, карандашом почиркал и ушёл. Тебе это так легко?

— Всё более-менее легко, если знаешь и умеешь, — неопределённо выразился я.

— Ну да, ну да… У меня вот никак не получаются удары ногами. Бокс забирает всё.

— А вы освой те нижние удары, по ногам. По голени, по колену, по бедру.

— Это как?

Я оглянулся по сторонам. Никого рядом небыло.

— Встаньте.

Он встал и вышел из-за стола.

Я ткнул его носком сапога под коленную чашечку.

— Оп! — он дёрнулся.

— Я не ударю, — покрутил головой я и наметил удар в точку «сан-ри» (с внешней стороны