Воронцов. Перезагрузка. Книга 6 - Ник Тарасов
Я с облегчением выдохнул.
— Швы заживают хорошо, — продолжал Ричард, поглаживая свою аккуратно подстриженную бородку. — Рёбра тоже вроде бы срастаются правильно. И плечом он уже тоже не мается, рука шевелится нормально. Но я сказал ему, чтобы с недельку ещё походил с рукой в повязке. Чтоб сильно не напрягал.
— Это правильно, — согласился я. — Парень молодой, может раньше времени за тяжёлое взяться.
Мы направились в сторону дома. Ричард вдруг остановился:
— Егор Андреевич, — начал он, слегка понизив голос, — расскажите мне, пожалуйста, более детально, что же всё-таки случилось с градоначальником? Ну, то, что его отравили, я понял, — продолжал Ричард. — Меня больше интересует, как именно вы его лечили. Как вы догадались в кровь вливать жидкость?
Я улыбнулся его стремлению узнать что-то новое.
— Ричард, обязательно тебе всё расскажу и покажу, — ответил я, положив руку ему на плечо. — И научу делать физраствор. Тут, понимаешь, такое дело, — продолжил я, — что, насколько я знаю… И в городе узнавал перед тем, как тебя встретил, слишком уж большая смертность тут при родах.
Лицо Ричарда посерьёзнело. Как врач, он прекрасно понимал, о чём я говорю. Смертность рожениц была бичом этого времени.
— Поэтому, не дай Бог, когда придёт время Машке рожать, что-то пойдёт не так, — продолжил я. — И, может быть, будет большая кровопотеря, то тебе придётся тоже капельницу ей ставить. Так что научу.
На лице Ричарда отразилась целая гамма чувств — от тревоги при мысли о возможных осложнениях до благодарности за новые знания.
— Спасибо, Егор Андреевич, — произнёс он наконец, и его голос чуть дрогнул. — Наперёд благодарю за науку и за доверие.
Он выпрямился и добавил с решимостью:
— И ни в коем разе вас не подведу.
Закончив разговор с Ричардом, я перевел взгляд в сторону бани, откуда из трубы поднимался густой сизый дым, закручиваясь спиралями в вечернем воздухе и растворяясь в сгущающихся сумерках. Клубы его казались живыми существами, танцующими свой таинственный танец перед тем, как исчезнуть в темнеющем небе.
«Степан топит — это хорошо,» — мелькнуло в голове.
Тут мой взгляд зацепился за фигуру Савелия Кузьмича, который сидел на лавке у бани. Его взгляд был устремлен куда-то вдаль, словно он пытался разглядеть там ответы на мучившие его вопросы.
Я подошёл к нему неторопливо, стараясь не нарушить резким движением то состояние внутреннего диалога, в котором он пребывал. Доски помоста скрипнули под моими ногами, но Савелий Кузьмич даже не повернул головы. Некоторое время мы сидели молча.
— Ну, как вам, Савелий Кузьмич, мои выдумки? — наконец нарушил я молчание, глядя не на собеседника, а куда-то вперед, туда же, куда был устремлен и его взгляд.
Тот как-то задумчиво покачал головой, словно взвешивая каждое слово перед тем, как произнести его.
— Это все очень необычно, Егор Андреевич, — очень серьёзно ответил кузнец, и в его голосе чувствовалась не просто задумчивость, а какая-то внутренняя борьба, словно он пытался примирить в себе два противоречивых начала. Я повернулся и посмотрел на него — не мельком, а внимательно. Решил не ходить вокруг да около.
— Что, Савелий Кузьмич, не знаете, как обо всем этом, что увидели, Ивану Дмитриевичу доложить? — спросил я напрямик, без обиняков.
Эти слова подействовали как удар кнута. Кузнец аж встрепенулся и удивлённо посмотрел на меня, словно я прочитал его самые сокровенные мысли. В его глазах промелькнул испуг, сменившийся смущением, а потом и каким-то странным облегчением — будто тяжелая ноша, которую он нес в себе, стала вдруг легче от того, что ее существование перестало быть тайной.
— Егор Андреевич, да я… — начал он и тут же запнулся, словно язык отказывался складывать слова в предложения. — Я же не… То есть…
Савелий Кузьмич даже покраснел слегка. А потом его плечи как-то сразу осунулись, словно невидимая рука сняла с них напряжение, державшее их прямо, и он, посмотрев мне прямо в глаза — открыто, без увёрток, — сокрушённо сказал:
— Да не знаю уж. Больно у вас все правильно. Да, и вижу, что крестьяне работают не из-под палки, а за правду.
В этих словах была не просто констатация увиденного, но и целый мир внутренних противоречий человека, который всю жизнь служил одному господину и вдруг увидел, что возможен иной порядок вещей — и этот порядок не приводит к хаосу и разрухе, а наоборот, создает что-то новое, жизнеспособное и правильное.
— Я тут перекинулся словами с мужиками, — продолжил он, и слова теперь лились свободно, будто прорвалась плотина, сдерживавшая их, — они чуть ли не молятся на вас, Егор Андреевич. Вы, говорят, как пришли, так все стало по-другому. Они за долгие годы не боятся зиму встречать, потому что знают, что переживут, и никто не околеет, и весной лебеду не придётся жрать.
Он выпалил все это на одном дыхании, и в его словах слышалось не просто удивление, но и какая-то затаенная зависть — не злобная, а светлая.
А потом, немного помолчав, он продолжил, и голос его стал тише, словно он боялся, что кто-то может подслушать:
— А как вы догадались, что Иван Дмитриевич наказывал разнюхать все у вас тут?
В этом вопросе было столько искреннего удивления, что я не смог сдержать легкой улыбки. Не злорадной, а понимающей — я видел перед собой человека честного, который просто оказался между двух огней и теперь не знал, как поступить, чтобы не предать ни Ивана Дмитриевича, ни правду, которая открылась его глазам.
— Да очевидно все, Савелий Кузьмич, — махнул я рукой, словно отгоняя невидимую муху.
— И что мне ему ответить? Я же ничего плохого-то и сказать не могу.
Я пристально посмотрел на него, и в моем взгляде не было осуждения — лишь понимание и какая-то тихая грусть от того, что мир устроен так, что честным людям часто приходится выбирать между долгом и правдой.
— А ты разве пришёл что-то плохое узнавать? Ты скажи ему как есть. Я же его понимаю и знаю, зачем он тебя послал, но и тебя тоже понимаю, что выхода у тебя другого нету, так что, Савелий Кузьмич, смело говори как есть. Я не осерчаю.
В моем голосе не было ни
