Он вам не Тишайший - Вадим Шведов
Но именно это плачевное состояние, эта духовная пустота, разжигает во мне тот самый огонь, что зажёг во мне Алексей. Я здесь не чужой проповедник, не проситель. Я — воин. Воин, посланный сражаться за души заблудших.
Мой план прост и опасен. Я избегаю крупных городов — Львова, Луцка, Вильно. Там иезуиты и королевские чиновники зорко за всем следят. Вместо этого я под видом странствующего монаха — учителя, пробираюсь в глухие села Правобережной Украины. Мои проповеди — не тихие беседы, а огненные откровения. Я не убеждаю — я возвещаю.
— Братья и сестры! — мой голос гремит на окраинах села. И люди внимают. — Вам вбивают в голову, что вера ваша ущербна! Что вы, православные, люди второго сорта! Ложь! Ваша вера — первая, истинная! А почему вы в унижении? Почему пан гонит вас на барщину в самый день Господень? Почему смеётся над вашими святынями? Потому что вы забыли её силу! Позволили навязать себе волчьи законы!
Я проповедую не на языке псалмов, а на языке люда. Говорю о земле, воле, простой справедливости.
— Пан не пускает тебя в церковь? Знай же — он душу твою губит! Слуга Антихриста! А есть на свете Царь! Православный царь! Он видит ваши слёзы! Он слышит ваши молитвы! Он — наш Пастырь, и он не оставит свою паству!
Вижу, как загораются их глаза. Знаю точно, что уже потом в корчмах, у колодцев и в поле будут шёпотом передаваться вести: «Слыхал, москаль-чернец говорил, Царь-Пастырь ужо войско копит, большое-пребольшое!», «А мне кум сказывал, будто сам Пастырь от боли всякой исцеляет!». Народ жадно ловит каждое моё слово. Это их единственная надежда на избавление от непосильных поборов и унижений.
Я выискиваю местных священников, в чьих глазах ещё тлеет искра. С ними говорю жёстко, без пощады.
— Ты носишь сан, а прячешься как заяц! — бросаю в лицо испуганному попу в его тёмной, пропахшей луком избе. — Твоё место на пепелище храма, что отняли униаты, а не в этой конуре! Подними людей! Говори! Или Господь простит твоё малодушие?
Я не уговариваю — я назначаю. Уже скоро вокруг меня собираются самые отчаянные. Через них выхожу на казаков. А те не доверяют никому, особенно «москалям». Встреча с кошевым атаманом была трудной.
— Опять царь ваш сулит нам сладкие помои? — хмуро говорит атаман, не стесняя выпивать передо мной горилку. — Сам за стенами Кремля отсиживается, а мы здесь должны кровь за его интересы лить.
Не оправдываюсь. Смотрю на казака так, что тот отводит глаза.
— Царь не сулит, — говорю тихо, но чётко. Тишина в курене становится звенящей. — Царь действует. Он прислал меня. Не посла, а воина. Чтобы я сказал вам? Время близится. Готовьтесь. Укрепляйте веру. И ждите знака.
— Какого знака? — недоверчиво хмыкает атаман, но в его голосе уже нет прежней уверенности.
— Узнаете, — отвечаю без тени сомнения. — Когда придёт время, вы не ошибётесь.
Алексей, мой государь, не бросил меня одного. Из Москвы по тайным тропам поступают деньги. В Киеве нахожу типографию, чей хозяин сочувствует православным. Я приношу ему не длинные тексты проповедей, а живое слово Пастыря. Простые, сильные листовки на местном наречии. В них — вся правда о зверствах униатов, о Царе — Избавителе и призыв держаться веры отцов до последнего вздоха.
Печатаем мы по ночам, в подвале, при свете одной коптилки. Скрип станка — это музыка надежды. Готовые листовки тайно развозят. Их читают вслух в кабаках и лавках, а содержание текста обрастает новыми, подчас жуткими подробностями. Власти тревожатся. Охота на «москальского смутьяна» усиливается.
Однажды ночью на хутор, где я остановился, нагрянули жолнеры. Но меня предупредили…Успел уйти в лес, слыша за спиной лай собак и грубые крики. Они сожгли хату, что дала мне приют. Божья помощь и вера Пастыря убедили меня в правильности моего пути. Уже через полгода о неуловимом «пророке с Востока» начали ходить легенды.
Я двигаюсь дальше на запад. Моя цель теперь — не просто нести слово. Я ищу тех, кто уже готов к борьбе. Ищу озлобленных шляхтичей, лишённых имений за веру. Ищу отчаянных вожаков из числа местных мещан. Ищу воинов, готовых идти насмерть за веру.
С каждым я говорю на его языке. О чести, воле и подвиге. И для каждого у меня есть один ответ на все вопросы — православный Царь в Москве. Мои слова о Пастыре, который придёт и всех спасёт, распространяются словно пожар по сухой степи.
Но сегодня всё пошло наперекосяк. Мы в селе под Минском. Только что закончили тайную вечерню в большом сарае у кузнеца. Народу много. Заканчиваем молитву и слышим — снаружи топот коней и грубые крики на польском. Двери с треском вышибают. В проёме — трое служивых с саблями наголо. За ними мелькают другие.
— Ага, крысы москальские! — хрипит старший, детина с лишаями на щеках и панцирем поверх кожуха… — Ксендз (католический священнослужитель) жаловался, что мужики к нему на службу не ходят! Вы тут ересь разводите!
Сзади из-за спин солдат, пищит какой-то мужичонка, местный шинкарь: «Он, ваша милость, этот чернец бродячий, смуту сеет!»
Меня хватают. Моих спутников бьют прикладами, валят на землю. Сердце стучит не от страха, а от гнева. Белого, праведного гнева.
— Вяжите их! — приказывает старший. — А этого! — он указывает на меня. — В отдельную телегу. Он — главный смутьян. Его к воеводе.
Меня тащат по грязи, к стоящим на дороге телегам. Местные, сбежавшиеся на шум, стоят молча, потупив взгляды. В их глазах — страх и беспомощная злоба. Я. вижу, как сжимаются кулаки у парней, но никто не решается сделать первый шаг.
Вдруг раздаётся пронзительный, разрывающий душу женский крик: «Не дадим его! Не дадим Пастырева человека!»
Это кричит молодая женщина, Марина, что час назад со слезами целовала привезённую мною маленькую иконку. Её крик, полный отчаяния и ярости, будто обрывает последние цепи, сковывавшие
