Пионер. Том III - Клим Ветров
Мне торопиться некуда. После случившегося настроение у парней не самое хорошее. Пусть «перебулькают» меж собой пока меня нет. И определятся уже чего хотят. Или окончательно принять моё решение, или… Или что? Уйти? А то даже Миха с Гусем — свои, казалось бы, — смотрят косо. Как на чужого. На слабака. На того, кто помешал «справедливости». Отпиваю горячего чаю. Горечь. Сладкое послевкусие. Гул станков заглушает мысли. Ненадолго.
— Ну что, Борисыч, как вы тут? — спросил я, ставя стакан на заляпанный смолой стол. Звук циркулярки на мгновение заглушил голос.
Он не сразу ответил. Взял свою стеклянную кружку, — как из-под пива, посмотрел на просвет и только протерев рукавом, заговорил.
— Ничего. Особенно если точно знаешь, что могло быть хуже…
— Понятно… — протянул я, не удивляясь такому ответу. Отцов напарник в последнее время вообще в философию ударился, то ли возраст, то ли обстановка так повлияла. Книжки стал странные почитывать: про карму, церковное что-то, как бы в секту какую не угодил. — Новостей никаких нет?
Борисыч фыркнул, коротко и беззвучно. Подошел к плитке, налил кипятка в свою «помытую» кружку. Пар заклубился в холодном воздухе цеха.
— Хороших точно не слыхал. А так… шепчутся. Будто в Москве очередных «правителей» разогнали. Якобы выборы хотят устроить, срочно, причем. Слухи, чтоб им пусто было! Радио — только «любители» вещают. Один — хрипит про конец света да псалмы читает. Другой — орёт, что надо всех бандитов на вилы. Третий… третий просто матерится в эфир, часами. Телевизор — все так же молчит. Вот и гадай, где правда.
— А газеты? — спросил я.
Борисыч резко обернулся. В его глазах мелькнуло что-то острое — смесь усталости и презрения.
— Да ну их к лешему! — Он отмахнулся так, словно газета была реальной мухой у лица. — Брешут! Как сивые мерины! Цель одна — чтоб народ последние крохи за них отдавал! Пойми: им лишь бы напечатать что угодно. Соберут сплетни со всех помойных ям города, переврут в десять раз — и на первую полосу! А народ-то… — Он ткнул толстым пальцем куда-то в пространство, за стены мастерской. — Народ-то наш, какой? Всему напечатанному верит, как Евангелию! Вот и дурят, сволочи окаянные! Пока последнее барахло не вытянут! — Он тяжело дышал, гнев накатывал волной, смешиваясь с бессилием.
— Да что я тебе рассказываю… — он вдруг оборвал себя, резко шагнул к верстаку. — Вон, сам посмотри! Глянь, чем мозги пудрят!
Оттуда, из-под банки с гвоздями, он грубо выдернул газету. Она была сложена в грязную, мяклую трубку — явно служила мухобойкой. Бумага шершавая, дешевая, пахла типографской краской и чем-то затхлым. Он сунул её мне в руки, будто передавал оружие.
Первая полоса. Кричащий шрифт заголовка: «ДОКОЛЕ⁈». Под ним — сплошное море текста, разбитое на узкие колонки. Читать не стал — бегло пробежал глазами. Ключевые фразы выпрыгивали сами: «…полный коллапс…», «…власть бездействует…», «…банды хозяйничают…», «…голод на пороге…», «…когда же это кончится⁈». Суть была пронзительно проста: Всё рухнуло. И рушится дальше. Быстрее. Глубже.
Я машинально перевернул газету. И замер.
Вся нижняя половина второй полосы была занята… стодолларовой купюрой. Большая, детализированная, но мутная от плохой печати. Заголовок рядом бил в глаза жирным шрифтом: «РУБЛЬ ВСЁ?». Подзаголовок мельче: «Курс „черного рынка“: 1 доллар = 500 ₽ Будущее — в зеленых?».
— А что, разве киоски работают? — вырвалось у меня с искренним удивлением. — «Союзпечати»? Сколько мимо проезжал — все наглухо заколочено.
Борисыч хрипло рассмеялся, но в смехе не было веселья. Только горечь.
— Нет, конечно! — Он ткнул пальцем в газету. — Этим… пацаны торгуют! Мелкие, шустрые, как тараканы. По дворам шныряют, у магазинов дежурят. «Свежая пресса! Все новости! Только десять рублей!» — Он передразнил тонкий, назойливый голосок. — Вчера купил у таких. — Он снова махнул рукой, отвернулся к верстаку, схватил рубанок. Лезвие с сухим скрежетом поехало по доске, снимая тонкую, почти прозрачную стружку. — Информация… — пробурчал он в такт движениям. — Теперь тоже товар. Гнилой. Но товар…
Стружка кучкой упала на пол. Газета в моих руках казалась липкой, чуждой. Не окном в мир, а дырой в помойку. Я бросил её обратно на верстак, рядом с банкой с гвоздями. Она легла трубкой — снова готовая стать мухобойкой в этом мире, где правда стоила дешевле бумаги, на которой ее печатали, а будущее мерилось не рублями или долларами, а толщиной стен и количеством патронов в обойме.
Допив чай и попрощавшись с Борисычем, сразу к пацанам не поехал — свернул к гаражу. Вообще без надобности, но так, проверить. Мужики хоть и дежурят, и даже с пушками вроде как, но гаражи всё равно «бомбят», умудряются. Основной арсенал отсюда вывез давно, оставил лишь старый «наган» с пятью потемневшими от времени патронами. Спрятал под бетонной плитой у стены, где пол треснул от морозов.
Подъехал — калитка на месте. Вышел из машины, достал ключи, с трудом, но открыл капризный замок.
Заглянул, щёлкнул выключателем — облом, электричества нет. Вернулся в машину, достал фонарик. Луч света выхватил знакомые очертания: буржуйка с закопчённой трубой, продавленный диван, стеллажи, густо заросшие наслоениями прошлой жизни. Ничего не изменилось.
— Угля бы прикупить… да замок новый врезать, — пробормотал я, проводя пальцем по пыли на столе. Ценного — грош, но этот гараж был для меня коконом, где когда-то плелись умные мысли. Жаль, если тварь какая вломится.
Проверил схрон с сухарями на предмет мышей, но вроде ничего, не добрались пока. Открыл бутыль с водой, понюхал — нормально. Достал сверху ящик тушёнки, точнее то что осталось, отставил в сторону. Три банки заберу, Ане закину, пусть будет. Тем более последнее время с ней почти не вижусь, как белка в колесе, всё времени нет. Как раз и проведаю, а то мало ли?
Посидев немного, попытался «поймать» то состояние при котором здесь так хорошо думается, но не получилось. Не хватает чего-то, то ли потрескивания углей в печке, то ли завывания морозного ветра за стенами. А может и всего вместе взятого. В общем, не вышло подумать, взял тушёнку, закинул на заднее сидение, закрыл гараж, и к Ане.
Время уже к вечеру, в её окне — жёлтый квадрат света. ГРЭС пока не подвела — чудо.
Лестница пахла сыростью и жареной на старом, прогорклом масле, рыбой. Дверь открылась почти сразу — бойко щёлкнул замок.
— Привет, проходи. — посторонилась Аня. Выглядела она устало: в поношенном домашнем
