Кубинец - Алексей Викторович Вязовский
Кто-то ударил меня ногой в бок. Не сильно, но достаточно, чтобы воздух вырвался из лёгких. Я дернулся. Боль была настоящей. Значит, я жив. И тошнота… Казалось, еще секунда — и меня вывернет наизнанку. Не хватало воздуха, кружилась голова, сердце колотилось как у воробья
Я открыл глаза.
Резкий солнечный свет ударил в зрачки, и на мгновение я ослеп. Мир дрожал, угол обзора качался. Воздух был плотный, тёплый, пах химией и потом. Кто-то схватил меня под руку, грубо рванул вверх. Я вскрикнул и попытался встать, но ноги подкосились. Меня потащило вбок, и я, спасаясь от падения, вцепился в деревянный край… прилавка. Прилавка⁇
Передо мной стояли двое. Мужчина — массивный, с широкой грудью, в рубашке, которая едва держалась на пуговицах. Эспаньолка, усы, лоб в каплях пота. Кожа цвета оливкового масла, латинос. На его мясистом лице была гримаса раздражения, руки резко жестикулировали. Он что-то быстро и зло говорил, кивая в мою сторону. Девушка рядом — мулатка, высокая, яркая, с туго собранными черными волосами, в стареньком ситцевом платье, которое ей явно было маловато в груди. Она говорила громче, но не грубо, а скорее возбуждённо, с живостью в голосе. Их разговор перекрывался хлопком двери где-то позади и звуком колокольчика.
Я не мог стоять. Ноги дрожали, словно я прошёл сотни километров без отдыха. Я осел на пол, стараясь не удариться, и огляделся. Просторное помещение, деревянные полки вдоль стен, заставленные банками, бутылками, коробками с латинскими надписями. Аптека. Я был в аптеке. Какая ирония…
За витриной — слепящий свет. Солнце било под углом, оставляя на полу прямоугольные отсветы. Тени бутылок на стекле дрожали. Где-то щёлкнуло — возможно, часы. Женщина отвернулась, пошла к задней двери. Мужчина подошёл ближе и вдруг — совершенно неожиданно — схватил меня за ухо. Крупными пальцами, точно щипцами.
Я заорал.
Он потянул — не вверх, не в сторону, а вперёд, как будто я был телёнок на верёвке. Я попытался упереться ногами, но они будто не мои, подгибались. Я пошёл за ним, пригибаясь, чертыхаясь, чуть не спотыкаясь. Он тащил, не оборачиваясь, что-то бормоча на своём языке — звучало это как проклятие или ругань. И очень походило на испанский. Все эти эступидо, идиото и прочие карамбы…
Мы спустились по крутой деревянной лестнице, миновали дверь в подвале. Стало прохладно и сразу очень резко запахло: хлор, уксус, скипидар, мышьяк — запахи, которые я знал, хотя сам не знал, откуда. Помещение было просторным, с каменными стенами и земляным полом. Там стояли огромные стеклянные бутыли, ряды коробок, пакеты с сухими травами. Где-то в углу мерцал свет — лампа на гвозде, слабая, с желтоватым пламенем.
Бородач поставил передо мной ведро с водой, сунул в руки швабру и тряпку. Что-то буркнул, ткнул пальцем в пол. Я не понял слов, но суть была ясна.
Он ушёл, дверь с лязгом захлопнулась.
Я остался один. Ноги подгибались, тело дрожало, как после высокой температуры. Я снова сел на пол, обняв колени. Голова кружилась. Сердце стучало медленно, но глухо. Я посмотрел на руки.
Маленькие. Узкие ладони, тонкие пальцы. На костяшках — свежие ссадины. Ногти обкусаны до мяса. Я медленно провёл рукой по голени — босая нога, синяки и ссадины. Полоски загара. Я перевёл взгляд на другую. Та же картина. Потом — на руки, на предплечья. Всё не моё. Я это знал с пугающей уверенностью.
Я с трудом встал. Обошёл подвал, задевая ведро. Нашёл низкую дверь, толкнул. Узкий коридор, в конце — помещение с металлическим бачком и умывальником. Там, на стене, над раковиной — зеркало. Тусклое, потускневшее, старое. От слабости я сполз по стенке на пол, но успел увидеть отражение.
И я его не узнал.
Глава 2
Сколько языков я знаю? Греческий — это понятно. Русский, украинский — это почти как родной, но чуть поменьше. Латынь — в пределах, нужных для работы. Разговаривать не смогу, но мне надо только понимать, что пишут врачи. Идиш — так, на бытовом уровне, анекдот рассказать могу, и понять тоже. Немного немецкого, только разговаривал мало. Молдавский и турецкий — на рынке, поторговаться. Главное — услышать, когда тебя дурят. Из турецкого в голове только одно осталось — «чок пахалы», «слишком дорого». А вот с испанским… Не было нужды. Был у меня сосед, Мигель, чистокровный идальго из Барселоны, но с ним в основном на русском разговаривали. Нахватался по верхам, конечно, маньяну знаю — главное слово у сеньоров. Это как у турков «бакалым», только тут означает: «сделаю, но когда-нибудь потом».
Слава богу, меня оставили в одиночестве, и я попытался разобраться, что со мной случилось. Может, это предсмертный бред? Мозг, которому не хватает кислорода, из последних сил пытается что-то изобразить, вот и получается такой сон? Но так долго? Чего нельзя сделать во сне? Пошевелить предмет. Я посмотрел на швабру. Потянулся. Взял. Тяжёлая, настоящая.
На полу валялась газета. Поднял — руки дрожали.
DIARIO DE LA MARINA, — гласила строгая, жирная надпись в шапке. Ниже мелко: La Habana, miércoles, 13 de junio de 1956. Картина маслом!
Я замер.
Испанский. Чёткий, читаемый, настоящий. Не может быть!
Бумага была сухой, чуть шершавой, с серыми колонками плотного текста. Где-то на обрывке — кусок заголовка: «Relaciones con los Estados Unidos».
1956. Куба.
Это был не сон.
* * *
Но если газета старая, то какой год сейчас? Ну уж точно не сорок четвертый, вряд ли специально для меня такое сооружали. И как я очутился в этом теле? Оно точно не моё! Я заметил, что должен прицеливаться, чтобы что-то взять — ту же газету удалось схватить с третьего раза. Хотя со шваброй все прошло штатно, но с таким добром даже слепой и наполовину парализованный справится, она большая.
Попытался встать — снова накатили тошнота с головокружением, и меня вывернуло на пол. Снова этот запах… Парень что, цианида наглотался? И господь меня… вместо него? Мне вдруг захотелось помолиться. Никогда особо верующим не был, так, ходили в церковь на Пасху и Рождество, да и то, если бы не София… Я стал на колени, и из меня полилась не молитва даже — водопад слов. Я зачем-то рассказывал про этот проклятый Аушвиц, про несчастного Йосю, такого нескладного в свои последние мгновения, просил дать знак, чтобы я понял, зачем
