Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин
Френин, уехавший в столицу еще месяц назад, давно прислал друзьям свой здешний адрес, и сразу после завтрака Итале попросил Палюдескара объяснить ему, как отыскать нужную улицу.
– Как-как? Никогда даже не слыхал о такой! – проворчал тот. – А ты, значит, сразу в город собрался? Может, останешься? Нет? Ну что ж… Приятно было позавтракать вместе.
Лишь на улице Итале наконец почувствовал, что вырвался на свободу. А молодой барон тем временем прошел следом за сестрой в музыкальную комнату и со смехом сообщил ей:
– Представляешь, Лулу? Он отправился к черту на кулички в Речной район. На улицу чьих-то там слез! И чего он вообще сюда из своего вонючего захолустья приехал? Сидел бы в своих горах! А я-то, дурак, думал: вот вполне приличный человек!
– Это так и есть, Энри. Не говори глупостей!
– Но кто же станет селиться в таком ужасном районе?
– Студенты, разумеется. Там, должно быть, дешево.
– Ах да! Ну разумеется, студенты! Еще бы!
Луиза понимала, отчего брат так огорчен. Несмотря на скуку и смутный стыд от собственной бесполезности, Энрике пытался заполучить небольшой пост в дипломатическом ведомстве. Он решил, что его новый знакомый – лицо политически неблагонадежное и дружбу с ним поддерживать не стоит, однако, стыдясь своих мотивов, предпочел изобразить сноба. Все это Луиза отлично видела. Скучала она еще больше брата, устремления свои понимала лучше и высмеивала любые проявления ханжества и лицемерия.
– Ты боишься, что нечаянно принял у себя Робеспьера, – заметила она. – Бедный Энри!
– Послушай, ну ты же должна понять! Никак нельзя, чтобы меня… заподозрили в связях с патриотами! Да, я совершил ошибку, признаю. И от тебя прошу одного: не… не приваживай его, пожалуйста! Не делай из него очередную домашнюю зверюшку, как ты это любишь. Тебе ведь просто любопытно…
– Домашнюю зверюшку? Ничего себе! Да он скорее на ломовую лошадь похож!
– Вот это верно! И он совершенно не нашего поля ягода. Хотя, повторяю, в дилижансе показался мне человеком вполне приличным. Но среди людей нашего круга… Нет, это просто кошмар! Впрочем, мы его, скорее всего, больше и не увидим.
– Увидим. Я пригласила его сегодня к обеду.
Энрике лишь тяжко вздохнул, в очередной раз потерпев поражение.
– Ему же негде остановиться, раз он пока живет у нас, должна же я накормить его обедом. По-моему, ничего страшного в этом нет. К тому же у нас никого не будет, кроме Раскайнескара.
– Господи! – воскликнул Энрике. – Ну как ты могла пригласить его на обед вместе с Раскайнескаром, Луиза!
Впрочем, он отлично понимал, что сестра, как всегда, поступит по-своему, и как бы он ни сердился и ни кричал, ей это совершенно безразлично.
А Итале между тем брел куда глаза глядят. Теплые солнечные лучи, пронизывая туман над рекой, золотили фасады домов, крыши, двойной шпиль собора Святой Феодоры. Сперва ему показалось, что собор совсем рядом, и он двинулся в ту сторону, но оказалось, что добраться до него непросто. Итале почти все время видел перед собой двойной шпиль, однако довольно долго плутал в паутине улочек Старого квартала, как две капли воды похожих одна на другую. Свернув куда-то не туда, он вышел на тихую и тенистую улицу Сорден и долго брел по ней среди элегантных и надменных дворцов, построенных в XVI–XVII веках. Вдруг это тихое великолепие кончилось, и он оказался на залитой солнцем и чрезвычайно шумной рыночной площади. Возницы, размахивая кнутами, покрикивали на него, требуя уступить дорогу их огромным тяжелым возам, торговки наперебой расхваливали свой товар – лук-порей и капусту, молодые горничные с полными корзинами ярких, чисто вымытых овощей старались ненароком задеть его бедром или локтем, а старухи буквально хватали за руки, стараясь что-нибудь всучить; рыботорговцы размахивали живыми угрями прямо у Итале перед носом, и он, шарахнувшись от очередной зубастой рыбьей пасти, налетел прямо на бычью тушу, свисавшую с крюка и окруженную тучей жужжащих мух. Еженедельные ярмарки в Партачейке поместились бы здесь в одном углу. В Красное рынок занимал несколько кварталов, расползаясь вширь и вглубь; здесь можно было продать и купить все, здесь заключались любые сделки, здесь спорили до хрипоты, здесь над торговыми рядами неумолчно гудели голоса и висело зловоние. И все это сверкало яркими красками в утренних лучах августовского солнца, шумело, источало разнообразные ароматы, и надо всей этой немыслимой суетой на фоне широко раскинувшегося спокойного неба вздымались ввысь строгие шпили собора.
Наконец Итале все же умудрился выйти на Соборную площадь. Несколько стариков сидели на скамьях у восточной стены под насквозь пропылившимися за лето платанами. Итале остановился прямо посреди площади; немногочисленные экипажи и торопливые пешеходы обтекали его, точно река. Он любовался тяжеловатой сложной архитектурой собора, его острыми шпилями, тройным порталом с резными изображениями святых и королей. Это величественное и безмятежно-спокойное здание казалось ему похожим на громадный корабль с поднятыми парусами. Итале просто глаз не мог оторвать от этой красоты. Зато старики на скамейках смотрели только на Итале – собор они много раз видели и раньше. Итале наконец все же сдвинулся с места, пересек площадь и вошел в собор через северный портал, над которым был изображен святой Рох, один из покровителей города Красноя, вот уже четыреста лет улыбавшийся в тени стрельчатого свода застывшей доброй улыбкой.
Стоило Итале войти внутрь, как он почувствовал себя дома. Это действительно был его дом, его родина. Его предки жили в этих краях по крайней мере восемь или девять столетий. Как и в церквах Монтайны, в этом соборе было темновато и просторно; высокие своды оставляли Богу достаточно места. Все здесь казалось столь же простым и целесообразным, как в военной крепости. Шла служба, служили малую мессу. Затерявшиеся в темноватом пространстве главного нефа немногочисленные прихожане, безликие, маленькие, чем-то похожие друг на друга, стояли, преклонив колена, на голых каменных плитах. Итале присоединился к молящимся. Голос священника, звучный и проникновенный, напомнил ему голос старого настоятеля церкви Святого Антония в Малафрене; «Credo in unuum Deoom», – гудел этот голос, и маленькие старушки в черных шалях шептали: «Omni-potentem»[20], и то ангельским пением, то громом в горах откликался над головами верующих орган, точно
