Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

сильны ли будут разрушения от зимних дождей. Потому что дожди непременно начнутся. И все те девять месяцев, что они проживут в разлуке с Асгардом, дождь будет молотить по дорогам и склонам холмов, так что туннель, скорее всего, размоет. Станислас на минутку поднял голову, думая о том, как выглядит Дуб в зимнее время – он ни разу не видел его зимой, и ему казалось, что тогда корни огромного дерева, обхватывая, наверное, весь земной шар, жадно пьют темную дождевую воду, скопившуюся под землей. Зида уже дважды прокатилась вокруг дома на плечах единорога, громко вопя от радости, ибо ужин – под открытым небом, прямо на траве, когда можно есть руками и сидеть до первой звезды (которая видна, только если как следует прищуриться), загорающейся над высокими полями в сумерках. После этого, еще громче вопя от злости, Зида была унесена Розой в постель, однако заснула мгновенно. Одна за другой высыпали яркие звезды. Один за другим представители младшего поколения отправлялись спать. Ушел и Томас, унеся последние полбутылки, и долго пел хриплым голосом в дорийском ладе у себя над конюшней. Под вязами остались только сам барон и его жена. В ночном осеннем небе над ними светились желтые листья и звезды.

– Уезжать не хочется, – прошептала она.

– Мне тоже.

– Давай отошлем книги и одежду в город, а сами останемся здесь без них…

– Навсегда, – закончил он; но этого себе позволить они не могли. В соблюдении времен года лежал порядок, который был этим людям жизненно необходим. Они еще долго сидели рядышком, как двадцатилетние влюбленные. Потом барон встал и сказал:

– Пойдем, уже поздно, Фрейя.

И они двинулись сквозь тьму к дому, вошли в него и закрыли за собой дверь.

Солнечным ранним утром, уже одетые в пальто и шляпы, все прямо на крыльце напились горячего молока и кофе, заедая его черствым хлебом.

– Машина! Машина едет! – крикнул Поль, роняя свой кусок в грязь.

Скрипя коробкой передач, чуть посверкивая фарами, подъехало такси и остановилось во дворе. Зида уставилась на него как на врага и расплакалась. До конца храня верность лету и начатым важным делам, она была унесена в такси на руках и всунута на сиденье головой вперед. При этом она не переставала вопить: «Не поеду! Не желаю я никуда ехать!» Поскрипывая и постанывая, такси тронулось с места. Голова Станисласа тут же высунулась из правого переднего окна, голова баронессы – из левого заднего, а красная злая физиономия Зиды прижалась к овальному заднему окошку; все трое видели, как Томас машет им на прощанье, стоя на солнышке под белыми стенами Асгарда, окруженного холмами. Поль доступа к окошку не имел, однако мысли его уже были заняты совсем иным: поездом, дорогой, и он уже видел – на том конце ленты дыма из паровозной трубы и сверкающих рельсов – горящие свечи в темной, высокой столовой, изумленные вытаращенные глаза лошадки-качалки в углу чердака, мокрые от дождя осенние листья над головой по дороге в школу, серую улицу, словно ставшую короче от холода и туманных сумерек, в которых уже виден далекий веселый свет декабрьских фонариков.

Однако все это было очень давно, почти сорок лет тому назад. Не знаю, бывает ли так теперь, хотя бы в воображаемых странах.

1935

Другие рассказы

Два сбоя в расписании поездов… на Северной железной дороге

Перевод М. Лахути

1. По дороге в Парагвананцу

Река разлилась, и набережные ушли под воду от Брайлавы до самого Красноя. Двухчасовая поездка растянулась на полдня – поезд маневрировал, подолгу простаивал на запасных путях, с улиточьей скоростью полз от одной захолустной ветки до другой среди холмов в верховьях Мользена под непрекращающимся проливным дождем. Из-за дождя ранние сумерки окутали железнодорожное полотно, заросли чертополоха, жестяные крыши, далекий амбар и одинокий тополек возле фермы на околице безымянной деревушки, где-то к западу от столицы, и вдруг весь этот пейзаж, вот уже пятьдесят минут маячивший за окном в своей самодостаточной терпеливой загадочности, заслонил грохочущий сгусток черноты.

– Товарняк прошел! Теперь поедем, – объявил всезнающий коммивояжер, к вящей радости семейства из Месовала.

Когда за окном вновь возникли пути, чертополох, крыши, амбар и дерево, поезд в самом деле пришел в движение, и все эти предметы, равнодушные, неизменные, тихо растаяли в дождевой полутьме, исчезая навсегда. Семейство из Месовала и коммивояжер дружно ликовали.

– Ну, раз уж тронулись, за полчаса, верно, доедем. Наконец-то Красной!

Эдуард Орте снова раскрыл книгу. Когда, прочитав страницу-другую, он глянул в окно, уже совсем стемнело. Мелькнули вдали на дороге огни одинокого авто, вильнули и пропали. В темном, блестящем от дождя оконном стекле Эдуард увидел край зеленой шторки, а ниже – свое лицо.

Он смотрел на это лицо со спокойной уверенностью. В двадцать лет он свой облик недолюбливал. Сейчас, в сорок, это стало просто его лицо. Резкие складки, длинный нос, узкий подбородок – все это был Эдуард Орте; он смотрел на него как на равного, без восторга, но и без отвращения. Однако в линии бровей он видел то, о чем когда-то ему говорили: «Ты весь в нее», «У Эдуарда материны глаза». Глупость какая – будто это не его глаза, будто ему не позволено смотреть на мир собственным взглядом. Но за второе двадцатилетие жизни он утвердился в своем праве.

Несмотря на все сегодняшние заминки, фальстарты и уклонения в сторону, он знал, куда едет и что будет дальше. На Северном вокзале его встретит с машиной брат Николас и повезет через поливаемый дождем город на восток, в дом, где они родились. Мать будет сидеть в постели под лампой с розовым абажуром. Если приступ был легкий, она будет вести себя по-детски и разговаривать тонким голоском; а если приступ случился серьезный и напугал ее, настроил на борьбу, она будет бодра и жизнерадостна. Они будут задавать друг другу вопросы и отвечать на них. Потом обед внизу, разговоры с Николасом и его молчаливой женой, а там – в кровать, слушать, как дождь стучит в окна комнаты, где он спал первые двадцать лет своей жизни. Сестры он, скорее всего, не застанет – наверняка Реция вспомнит, что оставила в Соларии троих малышей, и кинется к ним в панике, точно так же как и уезжала от них. Николас не стал бы вызывать его телеграммой, просто позвонил бы после приступа и передал, что сказал доктор, но Реция жила такими