Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин
Итале присел у дальнего, относительно пока свободного края длинного стола; здесь лежала только книга Руссо «Общественный договор». Ее он как раз и читал в последние дни. Сейчас он снова взял ее в руки и сказал, машинально перелистывая страницы:
– Раз уж Австрия хочет, чтобы у нас была наполеоновская налоговая система, было бы неплохо, если б она позволила нам довести до конца те реформы, которые начали здесь французы, тебе не кажется?
– Пожалуй. Если им необходимы деньги, почему бы не прийти за ними ко мне? Неужели они думают, будто крестьяне способны копить наличные? Горожане…
Крупное лицо Гвиде отчетливо выделялось на фоне книжных шкафов по стенам. Это было суровое, мужественное лицо, но Итале поразило некое его выражение, которое он никогда прежде сознательно не отмечал: выражение покоя. То было не внутреннее спокойствие, являющееся у определенных людей свойством характера – Гвиде никогда спокойным характером не отличался, – а некая благоприобретенная черта, дар времени, причем не только тех лет, что сам Гвиде прожил на свете, но и всех тех столетий, опыт которых он воспринял и сделал своим собственным. Итале явственно видел по лицу отца, что тот очень устал сегодня, но тем не менее хочет непременно, хотя и не без внутреннего страха, выслушать то, что Итале собирается ему сказать, ибо в основе характера Гвиде была неспешная, неколебимая, воспитанная многими поколениями воля, сдерживавшая проявление любых личных чувств.
– Я хотел бы попробовать кое-что объяснить тебе, папа… некоторое изменение в моих взглядах…
– Я знаю, что мы с тобой расходимся по определенным вопросам. Времена меняются. Нам не обязательно обо всем думать одинаково. Спорить о мнениях – лишь попусту тратить время.
– Но ведь некоторые идеи – это не просто чьи-то мнения! И разделять эти идеи означает им служить.
– Возможно. Но у меня нет желания спорить, Итале.
– У меня тоже. Ни малейшего. – Итале бросил на стол книгу Руссо; над кипой старых бумаг тут же поднялась туча пыли. – Но я бы все-таки не хотел поступаться своими принципами. Ты ведь не поступишься своими.
– Ну, у каждого своя голова на плечах. И временем своим каждый тоже волен распоряжаться по своему усмотрению. До тех пор, пока справляешься со своими обязанностями. А это у тебя вполне получается. Ты со своими обязанностями всегда справлялся.
– Мне бы хотелось справляться с ними совсем не здесь!
При этих словах Гвиде поднял голову, но ничего не сказал.
– Я должен уехать в Красной! – продолжал Итале.
– Ничего подобного. Никому ты не должен.
– Я попытаюсь объяснить…
– Мне не нужны объяснения.
– Если ты не желаешь слушать, какой вообще смысл в этом разговоре?
Итале вскочил. Гвиде тоже встал.
– Не уходи, – сказал он и медленно прошелся по комнате. Потом снова сел в свое украшенное резьбой кресло. Итале так и остался стоять. За домом в долине сонным голосом прокричал петух; на кухне что-то напевала старая Эва. – Значит, ты хочешь поехать в Красной?
Итале кивнул.
– И ты рассчитываешь получать у меня некую необходимую тебе сумму?
– Нет. Если, конечно, ты сам не захочешь дать мне денег.
– Не захочу.
Итале изо всех сил старался подавить одолевавшие его гнев и отчаяние – он чувствовал, что эти усилия буквально истощили его физически и морально. В какой-то момент ему даже захотелось подойти к отцу и совершенно по-детски попросить у него прощения: он готов был сделать все, что угодно, лишь бы отец не сердился и не огорчался. Он сел за стол, на прежнее место, и снова взял в руки книгу; повертел ее, полюбовался игрой света на изрядно потрепанном, но все еще сохранившем позолоту корешке и наконец сказал:
– Я найду работу. Мы с друзьями надеемся прокормиться писанием статей, журналистикой, а может быть, и сами начнем издавать какой-нибудь журнал.
– С какой целью?
– Во имя свободы, – тихо ответил Итале; на отца он не смотрел; сидел потупившись.
– Свободы? Для кого?
– Для всех нас.
– Значит, ты считаешь, что можешь раздавать свободу?
– Тем, что имею, я могу делиться.
– Слова, слова!
– Да все на свете – слова! И эта вот книга тоже. Но благодаря ей пала Бастилия! И в этих твоих документах тоже слова – о нашей земле, собственность на которую они подтверждают. Ты ведь жизнь свою положил за эту землю!
– Ты весьма красноречив.
Оба надолго умолкли.
Гвиде заговорил первым – осторожно, сдержанно:
– Позволь мне пояснить, как я понимаю твои планы. Ты хочешь отправиться в долину и вместе с другими делать некое общее дело, выдуманное не тобой, а кем-то еще, но, по твоим словам, принципиально для тебя важное. Ты считаешь это своим долгом, что мне совершенно непонятно. Гораздо более понятен мне тот долг, который ты обязан исполнить перед своей семьей и перед теми, кто живет на принадлежащей тебе земле. Кто будет управлять поместьем, когда я умру? Столичный журналист?
– Это несправедливо!
– Неправда. Существует большая разница между долгом и самооправданием.
– Почему ты говоришь со мной как с ребенком? Я уже не мальчик. Я такой, каким меня сделал ты, и я хорошо знаю, что такое долг. Я уважаю твои принципы, папа, а потому прошу тебя уважать и мои!
Гвиде некоторое время молчал, потом спросил:
– Уважать твои принципы? Но какие? Твои беспочвенные теории, те чужие слова, ради которых ты хочешь бросить все? Ты совершеннолетний, Итале, и, разумеется, можешь мне не подчиниться, но до двадцати пяти лет своим наследством ты воспользоваться не сможешь, слава богу!
– Я бы никогда и не посмел им воспользоваться против твоей воли…
– Да плевать тебе на мою волю! И на свое наследство тоже плевать! Ты же готов повернуться спиной ко всему, что я нажил тяжким трудом! Но раз все это не твое и не ты его наживал, так нечего на него и плевать! – Это поистине был крик души.
Итале в отчаянии пролепетал:
– Но я же не… Я же вернусь, если буду тебе нужен…
– Ты мне нужен сейчас. Но если решил уйти, так уходи.
– Хорошо, я уйду. – Итале встал. – Ты,
