Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин
– Я ведь не твоего отца имел в виду, Пьера. Свобода… не имеет отношения к конкретной личности! Но мне все-таки очень хотелось бы, чтобы ты прочла эту книгу. Если ты сама этого хочешь, конечно. Я уверен, она тебе понравится! – закончил он почти умоляющим тоном. Почему-то этот разговор, как и все происходящее сегодня, казался ему невероятно важным.
– Я бы очень хотела прочитать ее.
Итале хотел уже бежать к себе, чтобы принести книгу, но Пьера остановила его:
– Ты ведь заедешь к нам во вторник вечером? Вот и захвати ее с собой. Папа тогда ничего не заметит и ни о чем меня не спросит.
Он некоторое время колебался.
– Нет, лучше возьми сейчас.
Пьера была озадачена, но принесенную им книгу взяла и не спросила, что может помешать ему приехать в Вальторсу вечером во вторник.
Все вместе они вышли из дома – одни уезжали, другие провожали. Бредя по тропинке, окутанной дивными ароматами вечера, словно промытого ливнем, Пьера спросила, останавливаясь возле одного из благоухающих кустов:
– Это и есть та самая mandevilia?..
– Suaveolens, – с улыбкой подсказал Итале, который шел за нею следом.
* * *
Эмануэль и Пернета возвращались к себе в Партачейку; проплывавшие мимо холмы, поросшие лесом, казались черными сгустками тьмы в серых полях, что тянулись вдоль дороги; лошадиные копыта глухо постукивали в тишине. Первой нарушила молчание Пернета:
– По-моему, наш дорогой племянник вернулся с прогулки в дурном настроении.
– Ммм? – невразумительно промычал в ответ ее супруг.
– Вон сова!
– Что?
– Сова пролетела.
– Ммм…
– Мне кажется, он и Пьера…
– Ну что ты! Девочке всего шестнадцать!
– Мне, между прочим, было девять, когда я впервые на тебя внимание обратила!
– Ты хочешь сказать, они влюблены друг в друга?
– Конечно нет! Но почему ты никогда не хочешь признать, что кто-то в кого-то может быть влюблен?
– Я просто не знаю, что это означает.
– Вот как? Хм… – Теперь уже Пернета не находила слов.
– Нет, пожалуй, однажды я это все-таки видел. Это происходило с Гвиде в девяносто седьмом. Он был похож на новорожденного, и весь мир вокруг ему казался новым и прекрасным. В итоге они с Элеонорой поженились. Не помню, правда, как долго у него продолжалось то нелепое состояние. Месяцев восемь, десять… Хотя обычно и этот срок люди не выдерживают. Так, несколько часов восторга… Если такой человек вообще способен восторгаться. И вообще, эта ваша влюбленность – просто чушь!
– Ах ты, смешной брюзгливый старикашка! – с невыразимой нежностью сказала Пернета. – А все-таки Итале и Пьера…
– Ну еще бы! Между прочим, это было бы вполне естественно. Вот только Итале уезжает.
– Уезжает?
– Да, в Красной.
Лошадь всхрапнула, начиная долгий подъем к перевалу.
– Но почему вдруг?
– Он мечтает сотрудничать с одной из патриотических групп.
– Он хочет заняться политикой? Но ведь ею можно заниматься и здесь, а заодно и работу какую-нибудь подыскать к дому поближе. Поступить в какую-нибудь контору…
– Знаешь, дорогая, занятия политикой в провинции – игра довольно жульническая, да и играют в нее в основном богатые бездельники или профессиональные незнайки.
– Это так, но ведь… – Пернета хотела сказать, что все политические игры таковы, и Эмануэль понял ее без слов.
– Видишь ли, Итале ищет себе не место, где он мог бы служить; он ищет таких людей, вместе с которыми можно было бы участвовать в революционной деятельности.
– То есть всяких «совенскаристов»? – задумчиво спросила Пернета. – Вроде того писателя из Айзнара, которого упрятали в тюрьму?
– Вот именно. И ты прекрасно знаешь, что эти люди не обычные преступники. По большей части это люди благородного происхождения и приходские священники, насколько я понимаю. В этот процесс втянуто множество приличных людей, Пернета, причем по всей Европе. Я, правда, их не знаю… А впрочем, я в этом не слишком разбираюсь! – И Эмануэль зачем-то сердито дернул за повод своего послушного и смирного коня.
– А Гвиде знает?
– Помнишь, как взлетела на воздух мельница Джулиана?
Она изумленно уставилась на него и молча кивнула. Потом спросила:
– Когда Итале сказал тебе?
– Вчера вечером.
– И ты его поддержал?
– Я? Чтобы я в пятьдесят лет стал поддерживать двадцатидвухлетнего мальчишку, который намерен переделать мир? Чушь какая!
– Его отъезд разобьет Элеоноре сердце!
– Ничего, не разобьет. Знаю я вас, женщин! А в итоге – чем больше будет риск, чем больше глупостей совершит этот мальчишка, тем больше вы будете им гордиться. Но вот Гвиде!.. Для Гвиде будущее заключается в его сыне. Каково ему будет видеть, как рушатся все его надежды, как само его будущее подвергается чудовищному риску…
– У мальчика есть собственное будущее! – сурово возразила Пернета. – Да и насколько в действительности велик этот риск?
– Понятия не имею! Даже думать об этом не хочу! Я и так слишком много думаю о том, что может угрожать человеческой жизни, о том, какие с этим связаны переживания… Вот почему я на веки вечные остался всего лишь провинциальным адвокатом – не хватило мужества ни на что другое. И теперь-то уж точно не хватит – стар стал и не желаю собственный покой нарушать. Жаль только, что когда-то, когда мне тоже было лет двадцать, мне некому было сказать: «Это для меня очень важно!» И все переменить. Даже если бы это и не было так уж важно в действительности.
Пернета легко, но решительно взяла мужа за руку, однако ничего ему не сказала, и они продолжили путь через теплую ночь в Партачейку – немногочисленные разбросанные огоньки в долине за перевалом.
Примерно в это время Итале, стоя на нижней ступеньке лестницы, говорил:
– Это для меня очень важно, отец!
– Хорошо. Тогда пойдем в библиотеку.
За высокими окнами библиотеки ажурная листва деревьев казалась черной на фоне звездного неба. Гвиде зажег лампу и уселся за стол, в свое любимое кресло с резными, почерневшими от времени подлокотниками; это кресло было настоящей семейной реликвией, из мебели того дома, который в 1682 году построил прадед Гвиде, а век спустя перестроил его отец. Стол был завален документами; некоторые были написаны четким беглым почерком судебных писарей, умерших два века назад. То были документы поместья Сорде. Бо́льшую их часть составляли договоры с арендаторами и купчие на земли, приобретавшиеся поколениями. Итале, глядя, как Гвиде и Эмануэль работают с кипой составленных на латыни бумаг, чувствовал: вот оно, средневековье, темное, запутанное, сухое, лежащее под сухостью этой самой земли, дающей плод, земли, которой владеют, которую возделывают и сдают в аренду,
