Новое дело - Никита Киров

Тепло, весна почти пришла, и вечной грязи под ногами из-за этого стало ещё больше. Ещё и снег выпал ночью, но почти растаял, хотя местами ещё лежал.

Я сидел на ящике, держа автомат на руках, и смотрел на птиц. У двухэтажного дома росло дерево, чёрное и обгоревшее, со следами побелки внизу, и на нём сидели яркие птицы, целая стайка, буровато-красные, с белыми пятнами. За ними окно, заложенное книгами и коробками, оттуда торчал ствол пулемёта. На крыше ещё есть снег, но совсем немного.

— Самовар, что это за птицы? — спросил я.

— Не знаю, — тот пожал плечами. — Я не орнитолог.

— Кто? — Шустрый услышал незнакомое слово. — Ты попроще будь, а то вечно умничаешь.

— Это куда ещё проще-то? — Самовар усмехнулся. — На твой уровень всё равно не опустишься, там самое дно.

— Чё, мля? — беззлобно возмутился Борька.

Мы замолчали. По улице шла группка местных мужчин в шапках, папахах и чёрных куртках. Якобы «мирные», но мы уже намётанным взглядом видели, что среди них были те, кто с нами воевал.

Аверин нас давно учил это определять, да и сами это замечали. Правое плечо всегда ниже левого, потому что на нём носят автомат, и куртки вытерты от ремня. Ещё и лица будто закопчённые, это от выстрелов, всю зиму стреляли. Как они стоят, как держат руки — всё говорило о том, что это боевики.

Но командование трогать их запрещало, называя мирными жителями. А вообще, у «духов» не было обслуживающих подразделений и резервов. Ремонтировать технику, лечить раненых, готовить еду, носить боеприпасы — всё делали «мирные». Самих боевиков было мало, но при необходимости в строй можно было поставить любого мужчину, который до поры до времени был гражданским.

Вот они и шли мимо нас, поглядывая с ненавистью, а мы на них. И только легкомысленный Илья, который считал себя «дедушкой», а сам всего раз побывал под обстрелом, не видел этой угрозы.

Чеченцы ушли спокойно, и мы понемногу расслабились.

— Шопен, у тебя же фотоаппарат был? — подлез он к нему. — Мне на дембельский альбом фоток наделать.

— У мо’пехов его б’ал, — отмахнулся тот, копаясь в вещмешке. — Не мешай мне, занят.

По улице пробежала стайка детей, у одного на плече была палка, к которой приделали шпингалет, как затвор на трёхлинейке. Он что-то проорал в нашу сторону на чеченском и вскинул палку, будто стреляет, дёргая шпингалет.

— Ну-ка пшли нахрен! — бросил Илья, взявшись за ремень автомата.

— Э, спокойнее! — осадил его Шопен. — Пацаны же.

Дети убежали, играя в войнушку дальше, пока на улице были следы настоящей.

Затем прошла пожилая чеченская женщина с платком на голове, она катила за собой детские санки, на которых лежали штакетины и доски. Когда основные бои закончились, мирные стали чаще выходить на улицу за едой или дровами.

Рядом с ней шёл пацан лет семи, совсем мелкий, в большой для него взрослой военной куртке. Он глядел на нас выпученными чёрными глазами. Левый рукав куртки завязан узлом.

Мы проводили их взглядами, а женщина, заметив это, сплюнула в нашу сторону.

— Это всё надолго, — задумчиво проговорил Шопен. — Ничего не кончилось.

— Слышали, пацаны, — Илья вдруг замер. — Это же…

Внезапный взрыв оглушил. Но первое, что я увидел, были взлетевшие с дерева птицы и снег, осыпавшийся с веток и крыши дома.

* * *

— Вспомнил, как в армии на тебя чистота навалилась, и ты лопату чистил, — сказал я. — Так вычистил, что хоть яичницу на ней жарь.

— Ваще не помню, — Слава Халява пожал плечами.

— Илья тогда погиб.

Халява обошёл машину и склонился над колесом, осматривая его.

— Вспомнил, да. Тогда чё-то башку переклинило, всё казалось, что всюду кровь въелась. Потом вроде прошло, отпустило. А Илюху жалко.

— Да, хороший парень был.

— Снился мне долго.

Он замолчал и вытер глаз. Илье тогда достался осколок кинутой в нас гранаты, который мог прилететь Славику. Илья просто встал так, даже сам этого не осознавая, вот и закрыл его своим телом.

Опыта не хватало, не знал он, как выбирать укрытия, это мы выбирали их на интуиции, понимая, что за этой кочкой ты скроешься, а за другой — умрёшь. Кто прибыл недавно, такого знания не имел. Такие вообще стояли столбом во время обстрелов.

А Халява тогда был слишком чем-то озабочен, чтобы среагировать, вот и сидел на месте. Но остался жив, хотя был на волосок от гибели. Если бы не Илья — то всё, умер бы.

И я единственный знал, что Славка долго не мог простить это сам себе. Сам он как-то сказал мне об этом ночью, когда все спали, прошептал. Потом же, когда вытащил меня, раненого, смирился, будто должок вернул. Хотя сейчас помрачнел.

— Всё об одном и том же вспоминаем, — проговорил он.

— А никуда не деться, Славик. Но смотрим-то мы всё равно вперёд, да?

— Да.

Закончив со снегом, Халява провёл рукой у правого плеча, словно хотел снять автомат, и даже не понял, что сделал этот жест, настолько неосознанный он был. После сел в машину и включил радио.

И снова какая-то аналитическая передача, и снова какой-то мужик противным голосом вещал о военных преступлениях федеральных войск в Чечне, о храбрых чеченских бойцах, сражающихся за свободу и демократию, а после — о пьяницах, бомжах и прочих маргиналах, воевавших в Чечне по контракту. И о неопытных срочниках, которым взрослые чеченцы чуть ли не сопельки вытирали и отправляли домой, якобы жалея.

Такие люди будто говорили о какой-то другой войне, и вряд ли сами были там. Ничего не меняется.

— И как ты это слушаешь? — спросил я.

— А я и не слушаю, фоном базарит, — Халява замолчал, послушав разглагольствование. — Блин, точно, гонит пургу. А им же верят. Не нам.

Он переключил волну. У него магнитола продвинутая, радиостанции забиты в память, переключаются кнопками.

— Кто первый встал — того и тапки, — объявил голос Фоменко на другой волне. — Рекламная служба «Русского радио», телефон…

Славик нажал ещё, заиграла песня. Славик явно хотел переключить на кассету, но, послушав слова, оставил, пока не закончилось. Пел Шевчук:

— … Мёртвый