Кубинец - Алексей Викторович Вязовский
Первоначальный энтузиазм быстро выветрился. Сил откровенно не хватало. Путь до Ведадо оказался долгим и утомительным. Сначала я шёл по знакомым улицам, где дети играли прямо на дороге, а из покосившихся лачуг доносились запахи готовящейся еды и крики домохозяек. Мои сандалии поднимали тучи красной пыли, а солнце неумолимо жгло. Каждый шаг давался с трудом, и я чувствовал, как пот стекает по спине, а мышцы ног дрожат от напряжения. Появились москиты.
Постепенно кварталы менялись. И люди тоже. На пересечении Инфанты и Карлоса Третьего мне пришлось пропустить группку студенток в белых блузках. Девушки просто учатся! Для меня это как сказка. Автомобилей на улицах становилось всё больше, они блестели на солнце, а их водители сигналили, требуя уступить дорогу. Я чувствовал себя пришельцем из другого мира, случайно попавшим на край этого благополучного оазиса. Пешеходы здесь двигались иначе — размеренно, спокойно, без суеты.
Кайе Хэ оказалась широкой, обсаженной деревьями улицей, где фасады были отштукатурены и выкрашены большей частью в пастельные тона. Таблички с номерами домов попадались редко, некоторые скрывались за густыми кустами или коваными воротами. Я несколько раз прошёл мимо, сверяя адрес на записке с номерами на стенах, пока не нашел нужный. Дом тридцать семь. Он не выделялся ничем особенным. Обычный двухэтажный особняк, хоть и довольно старый. Таких тут десятки. Но это не дом с квартирами! Деревянные ставни были закрыты, входная дверь — массивная, из темного дерева, с бронзовым молотком. Лусия сказала «квартира один», но это не много давало. Таблички на двери не было. Но я уже устал. Не до поисков. Подойду и узнаю. За спрос денег не берут.
Я поднялся на крыльцо по трем мраморным ступеням. Постучал. Сначала тихо, потом чуть громче. Ничего. Подумал, что здесь никого и собрался обойти дом: сзади точно должен быть вход для прислуги, может, там кто есть. Но когда я уже спустился, раздался тихий щелчок, и в двери приоткрылось небольшое, узкое отверстие, затянутое сеткой. Я не видел никого, но чувствовал на себе чей-то пристальный, оценивающий взгляд.
— ¿Sí? — послышался глухой мужской голос.
— Мне… мне к Педро, — выдавил я, старательно заикаясь. — Я… я от… от… Люсии.
Пауза затянулась. Будто незнакомец внутри никак не мог вспомнить, Педро ли он. Обидно будет, если я прогулялся просто так — не меньше часа я шагал по жаре. Наконец, снова щелчок, и щель закрылась. На мгновение я подумал, что меня прогнали, но затем услышал тихий скрежет, и массивная дверь медленно, с легким стоном, отворилась, открывая взгляду вторую, металлическую, створку, которая сразу же откатилась в сторону. У них тут что, ювелирная лавка на дому? Как в банк запускают.
Внутри было гораздо прохладнее, чем снаружи, и царил полумрак. Пахло старой бумагой, табаком и чем-то неуловимо металлическим, как в слесарной мастерской. Перед глазами ещё некоторое время плясали жёлтые пятна от яркого солнца. Я шагнул дальше. Вторая дверь тут же закрылась за моей спиной с глухим стуком, отрезая путь к отступлению. Я оказался в узком проходе, напоминающем тамбур.
Наконец, впереди распахнулась ещё одна дверь, и из темноты вышел мужчина. Натуральный колобок: невысокий, широкоплечий, с внушительным животом, нависшим над брючным ремнём как тесто из квашни. Педро, или кто это, не дурак поесть — пуговицы на тонкой белой рубашке держатся из последних сил. Не хватает буквально пары бифштексов, чтобы они улетели, не выдержав нагрузки. Лицо круглое, на лбу капельки пота. Густые черные усы скрывали верхнюю губу. Глубоко посаженные глаза, карие, как и у большинства местных, смотрели с какой-то усталостью. Или подозрительностью.
Он не сказал ни слова. Просто протянул руку, ожидая. Я медленно достал записку, зачем-то разгладил её и передал ему. Толстяк осторожно взял её двумя пальцами, поднёс почти вплотную к глазам, зрачки забегали по сторонам. Выражение его лица не изменилось, но он едва заметно кивнул, словно подтверждая собственные мысли. Он медленно сложил записку, убрал её во карман брюк.
Затем он поднял на меня глаза и начал говорить. Быстро. Слишком быстро для моего ещё неокрепшего испанского. Слова сливались в неразборчивый поток, и я уловил лишь обрывки: «важно», «осторожно», «ждать». Я стоял, беспомощно моргая, пытаясь ухватиться хоть за какой-то смысл, но не мог.
— Señor, p-p-por fa-a-avor, — прервал его я. — ha-ha-ble de-de-d-d-d…
— ¿Despacio? (3) — догадался он.
Он вздохнул, нахмурился сильнее. Достал из кармана другую записку — точно такой же сложенный вчетверо, клочок бумаги. Протянул мне. И заговорил медленнее, как я и просил. Простыми словами. Так говорят с детьми или умственно неполноценными.
— Esto… importante, — сказал он, понизив голос, и указал на записку. — Para ella. Si policía… — он сделал резкий, отсекающий жест рукой, проведя ею по горлу, а затем сжал кулак и разжал, изображая разрывание. — Entiendes? Destruir. Inmediatamente.
Я напрягся. «Полиция». Это слово я знал. И жест. Порвать. Да и остальные слова понятны — если поймают, уничтожить записочку. Ох, куда же ты меня втянула, Люсия? Кто это? Бандиты? Контрабандисты? Революционеры-подпольщики? Холодная волна пробежала по спине. Я почувствовал липкий страх, такой знакомый за последние годы. Меня втягивали в какую-то опасную игру. Я был всего лишь несчастным аптекарем, убитым в лагере, а теперь оказался мальчиком на побегушках у каких-то гаванских заговорщиков. Но выбора, как всегда, не было. Я взял записку, ощущая её неожиданный вес в руке.
— Sí, señor, — прохрипел я, стараясь выглядеть как можно более понимающим.
Педро кивнул, его взгляд стал чуть менее усталым. Он махнул рукой в сторону двери, которую я уже прошел. Это было приглашение уходить. Я развернулся, но вдруг он остановил меня:
— ¡Esperar!
Я обернулся, и он выудил из кармана бумажник. Достал купюру и молча подал мне. Пятерка с суровым профессором Максимом. И то хлеб, не напрасно ноги бил. Толстяк махнул рукой, показывая, что теперь точно всё. Я быстро вышел, чувствуя, как вторая, металлическая, дверь скользнула за моей спиной, а затем глухо
