Он вам не Тишайший - Вадим Шведов

И вот он. Алексей Михайлович. С малых лет — диво. Помню рассказы: младенец, а уже целые псалмы наизусть читает! В церквях иные попы и по складам еле бредут, а у него рекой льётся слово святое. А песнопения его! Лично их слышал. Не в храме — на площади! Тысячи людей стояли, затаив дыхание. А потом…рыдали. Рыдал и я, старый, видавший виды монах. Не стыжусь признаться. Голос его…не земной. Он проникал прямо в сердце, в самую глубь. Казалось, сами небеса раскрываются, и Господь протягивает руку. Надежда, такая яркая и жгучая, рождалась в душах очерствевших.

А чудеса исцеления его? Люди, которые прежде слепыми были — а ныне зрячи. Хромые, что теперь твёрдо стоят на ногах. Кто-то может сомневается и думает обман? Пусть, сомневаются. Я верю. Разве можно такое подделать? Разве может лжец обладать такой чистотой? Он не пьёт вина. Не знает женщин. С трёх лет служит литургию! Святость его как солнце, ослепительна и неоспорима. Иконы с ликом Алексея народ пишет самовольно. Видел я их. И…не поднялась рука велеть сжечь. Что-то удерживало. Страх? Или…признание? Страх. Вот он, мой старый знакомый. Ведь ни бояр, ни разбойников в лесу не боялся. Но однажды настоящий ужас сковал меня. Помню тот день, ясный, как сегодня. На улице какой-то безумец усомнился вслух: «Да не святой он вовсе!» Толпа…О Господи! Толпа набросилась на него, как звери. Голыми руками…разорвала. Клочья. Кровь. Никому не дали тело забрать. К утру псы растащили останки. Я стоял тогда, прижавшись к стене, дрожа всем телом. Такого страха не испытывал никогда. И этот страх просыпается во мне снова и снова, когда вижу толпы паломников, идущих за Алексеем, чтобы услышать голос, прикоснуться к земле, где ступала нога его. А после того венчания…после признательных слов государя: «Я — Пастырь Божий!»…Люди словно обезумили. Кричали, рыдали, бились в исступлении. И я опять почувствовал тот леденящий ужас. Перед силой, что движет ими. Перед Ним.

Этой ночью не сомкнул глаз. Лежал на жёсткой монастырской постели, ворочался. Мысли мои кружили словно осенние листья: «Как держать себя? О чём говорить? Увидит ли он мои старые грехи, записанные невидимыми буквами на душе?» Корил себя за маловерие, за все прошлые сомнения и падения. И дал себе зарок. Твёрдый. Если Царь — Пастырь скажет: «Умри за грехи свои», — умру. Не раздумывая. Приму смерть как милость, как очищение. Готов ко всему.

Вот и Грановитая палата. Поднимаюсь по широким ступеням. Стражи в парадных кафтанах строги и неподвижны. Внутри пахнет воском и камнем. Меня проводят в небольшую, но высокую комнату со сводчатым потолком и узкими окнами. Никого кроме меня, больше нет. Здесь тихо. Так тихо, что слышу, как колотится сердце, словно пойманная птица. Прислоняюсь к стене и стараюсь дышать ровно.

Дверь открывается бесшумно. Входит он. Алексей Михайлович. Высокий, светловолосый, почти белокурый. Лицо молодое, но глаза…Господи, какие глаза! Не могут быть такие глаза у юноши! Голубые, глубокие, пронзительные. В них бездна то ли мудрости, то ли чего-то совсем иного, неземного. Кажется, они видят не меня — Никона, а то, что внутри, самую суть, всё тайное и постыдное. Весь мой страх, всю мою грязь.

Силы покидают ноги. Руки сами поднимаются, складываются для крёстного знамения, но не доходят. Падаю на колени. Упираюсь лбом в холодный камень. Дрожь бьёт по всему телу. Не могу говорить. И только слышу стук собственного сердца, — громкий, бешеный в ушах и в висках.

— Господи…Царь…Пастырь… — хрипло вырывается из пересохшего горла.

Тишина. Тяжёлая. Давящая. Слышно, как потрескивают свечи где-то в углу.

— Встань, игумен Никон, — говорит пастырь тихо, ровно. И от этого становится только страшнее.

Поднимаюсь с трудом. Ноги дрожат.

— Благодарю за поздравление с восшествием, игумен, — говорит он. Говорит ровно, но каждое слово кажется высеченным в камне. — Кожеозерская обитель в добром здравии? Братия не унывает?

— С…слава Богу, государь…— выдавливаю из себя. — Трудимся…молимся…Голос срывается. Не могу! Не могу говорить пустые слова! Вся моя решимость, все ночные обещания испаряются под этим взглядом, который чувствую на себе. Жгучий, всепроникающий. Вновь падаю ниц.

— Что тревожит тебя, Никон? — спрашивает он вдруг. Прямо. Без предисловий. — Вижу смятение в душе твоей. Говори.

Не могу встать. Колени не слушаются, а стыд жжёт лицо.

— Встань, — повторяет он мягче. — Подойди.

С трудом поднимаюсь. Ноги ватные. Делаю шаг. Ещё. Не смею поднять глаз.

— Ты боишься, Никита? — спрашивает он, произнося моё мирское имя.

— Боюсь, Пастырь… — шепчу. — Боюсь не гнева твоего… Боюсь, что взор твой…видит все мои скверны.

— Сильно смятение в душе твоей, Никон. Молви.

От этих слов что-то обрывается внутри. Сомнения, попытки казаться достойным — всё рушится.

— Государь…Пастырь…— голос мой хрипит, как несмазанная дверь. — Грешник я пред тобой…пред Господом…Недостоин…стоять пред тобой…Виновен во многом… — Слёзы, предательские, жгучие, катятся по щекам, теряются в бороде. — Маловерие…сомнения…немощи былые…Суди меня…Если воля твоя…вели казнить…за грехи…Я готов…Готов принять…

Рыдаю, уже не сдерживаясь. Всю ночь копившийся ужас, стыд, отчаяние — всё выплёскивается наружу. Тело трясёт. Стою, согнувшись, как под тяжестью невидимого креста.

Вновь тишина. И только моё прерывистое дыхание и всхлипы нарушают её. Потом — шаги. Лёгкие. Государь подходит. Очень близко. Так близко, что чувствую тепло, исходящее от него. Вижу краешек его простого кафтана, сапоги.

Рука пастыря касается моего плеча. Его прикосновение как удар молотом. Я вздрагиваю, замираю. Рыдания стихают.

— Подними голову, Никита.

Повинуюсь. С трудом. Глаза залиты слезами, всё расплывается. Но вижу его лицо. Близко. Спокойное. Ни гнева, ни отвращения. Только…понимание? Печаль?

— Грехи твои, — говорит он тихо, но каждое слово врезается в сознание, — Многочисленны. Знакомы. Разве я не знаю немощи людской? Разве не вижу её каждый день вокруг себя? В боярах, в купцах, в мужике последнем? В тебе?

Он вздыхает. Взгляд пастыря становится отрешённым, будто смотрит он куда-то далеко, вглубь времён, которых я не знаю.

— Страх твой…сомнения…похоть…гнев…— он перечисляет мои грехи без осуждения. — Всё это — цепи, Никита. Цепи, которыми Дьявол приковывает душу к земле, к тлену. Ты их признал. Ты увидел. Это — первый шаг к свободе.

Рука его сжимает моё плечо чуть крепче. В этом прикосновении — и сила, и утешение.

— Я прощаю тебя. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Прощаю не потому,