Заворг. Назад в СССР - Михаил Васильевич Шелест
— Здрасте, Николай Петрович, — сказал я. — Разрешите с идеей к вам?
— Здравствуй, Миша. Что — то есть дельное сказать?
— Не только сказать, а предъявить!
— О как⁈ Предъявляй! Что это у тебя?
— А это вот как раз оно.
— Картина?
В руках я держал один из загрунтованных белилами холстов.
— Пока нет, но сейчас. Разрешите? Присядьте вот сюда.
Я усадил обомлевшего от наглости замполита на стул, сам сел напротив. Быстро, минуты за две, я набросал его портрет и предъявил для оценки.
— Хм! Однако! — выразил своё изумление замполит и нахмурился. — Это ведь точно я. Как на фотографии.
— Я предлагаю нарисовать портреты трёх передовиков производства и вывесить их на доске почёта. К двадцать второму апреля.
— Портрета? Маслом?
— Как раз успеют высохнуть.
— В смысле, э-э-э, за сколько же ты их нарисуешь? Масло долго сохнет. С месяц примерно. Хм! Дня за три и нарисую. Сутки мне на один хватит. Вот после своего дня рождения и нарисую. Числа двадцатого будут готовы и пусть сохнут.
— Кхм! Ты уверен, что справишься?
— Кхм! Уверен! Я для пробы ваш портрет сегодня напишу, разрешите?
— Кхм! Разрешаю! Кхм! Ну, ты, и удивил, Михаил Васильевич!
Я ушёл в свою каюту и приступил к росписи наброска.
Краски были «тяжеловатые», но я их разбавил и дело пошло быстрее. К вечеру портрет был готов. Я не особо старался над лицом, помня, что главное в портрете, это глаза и губы. На ужине, который я провёл в кают-компании, я сказал замполиту, что портрет вчерне готов и его можно посмотреть в фотолаборатории часов этак в девять вечера. Если что, пусть подходит.
Я, проведя прием вахты у сменного механика, прошёлся по заведованию, потрещал с Паниным, с токарем и поднялся в фотостудию, отданную мне под мои экзерсисы с фотографией.
Петрович пришёл тогда, когда я фактически закончил работу. Комнатка была маленькой и грязненькой, но замполит войти не побоялся, так как я поставил портрет лицом к двери.
— Вот это да! — вырвалось у него. — Вот это шедевр! Тебе выставляться надо, Михаил Васильевич.
— А то я не знаю, — чуть не сорвалось у меня с губ горделивое.
— Глаза-то, глаза! Ах ты разбойник! Поймал суть, поймал. Это же портрет Дориана Грэя! Подаришь?
— Безусловно, — согласился я. — Тогда мне бы холста и рамы сколотить. Плотника попросить надо. Грунт я сам наложу.
— Да. Плотник может. Он не раз это делал. Какие размеры?
— Сами определяйте. Но краски у нас немного.
— Краска у нас ещё есть, но ты прав. Большие портреты нам не нужны. Мы их потом передовикам и подарим.
— Правильно и рамки для портретов плотник пусть сделает. Не так же их вывешивать?
— Точно! Отличную ты идею придумал, Михаил Васильевич! Прекрасную! Партком одобрит!
* * *
И всё-таки я продолжал рефлексировать. И я вспомнил, что и в том теле я не очень-то был сдержан в эмоциях. Просто в том мире я попал в «рафинированное» положение. Всё у меня складывалось на изумление благоприятно. Хочешь — пирожное, хочешь — мороженное… Здоровья, как у деревенского дурачка, умище на десятерых, а то и больше. Но рефлексировал я и тогда. Почему задал я себе вопрос только сейчас. А как же прожитая «тысяча жизней»?
Хм! Подумал-подумал и пришёл к выводу, что рефлексирую я потому, что матрица «предка» то не прижилась. Э-э-э… Вернее — не стала доминирующей. Моя энергетическая матрица как была с рождения, так и оставалась до самой смерти доминантой. Поэтому я и не заметил изменений мировоззрения и поведения, когда перенёс ту матрицу в очередного бота.
Поэтому, Мишаня, у тебя не «тысячежизненный» опыт, а всего-то полуторный. Да, какой там полуторный? Половнный. Там двадцать пять и тут двадцать пять, Хм! Опять двадцать пять! Шутка, да-а-а… Юмор! А чужой опыт остаётся чужим, пока сам не пройдёшь чужой тропой. Которая тогда и станет твоей со всеми ямками и колдобинами. Это как знать, где на дороге ямы и поехать по ней на автомобиле. Хе-хе…
Вот и я теперь… Переживал, млять! Любовь ведь у нас с Ларисой. Единственная и неповторимая. Хотя, может я и накручиваю себя. Может память другой жизни что-то врёт? Не правильно интерпретирует. А может сказано было женой «то слово» с целью обидеть меня, разозлить, пробудить ко мне чувства к ней. Люди вообще склонны понимать друг друга на тридцать процентов максимум. Учёные утверждают. Потому нужно уточнять и уточнять сказанное.
Вон, как цветовосприятие у нас с Ларисой различается. Для меня оттенок синего, Для неё зелёного. Хотя там, да, есть зелёный, но не до такой же степени, чтобы быть им. Какого цвета облака, белого? А вот хрен там! Зелёного. Синего, розового, жёлтого. Да, какого угодно. Кто как видит. Аппарат-то у нас зрительный по разному настроен. Так и со вкусом, слухом и обонянием. Так из-за чего копья ломать?
Она говорит мне, когда лежала в больнице: Принеси синее платье в белый цветочек. Я два раза приносил и всё не те. Принёс ещё несколько. «Тем» оказалось платье где было три вида мелких цветочков, но доминировали синие. И что? Думаете она признала, что сама поставила «нереальные цели». Ни чуть. Словно и не заметила моего взгляда и вопроса: «Это синее с мелкими белыми цветочками?». Но ведь меня же обругали последними словами и обвинили в невнимании и в других смертных грехах. Да-а-а…
А потому, решил я в очередной раз, жизни и дальше унас мирноц не будет. Не смогу я перевоспитать, ни её, ни себя. Это предку, который «видел не только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей»[1], было глубоко безразлично, что о нём думают люди, а мне, ска, нет. Могу я переключить свою матрицу в другой режим мировосприятия, но это уже буду не я. Медитируй не медитируй, дзэн — состояние покоя, а где он в этой жизни покой? Может быть где-то высоко в горах? Ха-ха! Но не в нашем районе!
— Прорвёмся! — сказал я сам себе. — Не я первый, не я последний. Жизнь — испытание! У меня оно такое! А нервы надо лечить. И жене больше внимания уделять. Она — твоя роза, как у Экзюпери. Много роз на разных планетах, а у тебя одна. И на ней есть шипы, да… Но такова её природа. Нравятся розы, придётся полюбить и шипы. Или хотя бы привыкнуть. Ну, или не привыкнуть, так иметь ввиду, ха-ха…
