Сокровенный храм - Морис Метерлинк
Собственно говоря, правосудие наследственности карает почти исключительно два рода проступков: алкоголизм и разврат. Однако, если алкоголизм – порок в достаточной мере отвратительный и часто весьма преступный – он часто бывает также скорее слабостью, чем преступлением, и в некоторых случаях трудно вообразить себе проступок, в котором было бы менее преднамеренности и испорченности. Трудно дать себе отчет, почему всесветная мораль клеймит таким специальным и, можно сказать, ужасным образом на вечные времена сравнительно невинную ошибку, тогда как она нимало не заботится о том, чтобы покарать отцеубийцу, например, отравителя, или истязателя.
Что же касается до разврата, то наказание, страшнейшее между всеми и наиболее роковое для потомства, часто поражает его. Но и здесь со стороны вещественного правосудия то же игнорирование моральных причин, то же оскопление. Разврат может быть чудовищен с точки зрения нравственности, может являться следствием ужасных интриг и быть запятнан превышением власти, отчаянием и слезами. С другой стороны допустимо, что он бывает безразличен и даже невинен; но вещественному правосудию нет до этого дела; оно карает лишь принимая в соображение принятые или забытые предосторожности, частое повторение ошибки, карает часто наудачу, но никогда не дает себе отчета в душевном состоянии своей жертвы. Притом можно бы и относительно разврата сделать то же замечание, что относительно алкоголизма: за что такое – специальное и почти неограниченное наказание за часто невинную ошибку? Есть виды разврата, которые в глазах холодного и возвышенного разума, каковой должен составлять неотъемлемую принадлежность высшего правосудия, несравненно менее преступны, чем многие низкие мысли и дурные чувства, которые незамеченными живут в глубине нашего сердца. Наконец, чтоб закончить эту главу, нетрудно будет вообразить или подыскать такой случай, где дети и внуки безусловно честного человека были бы беспощадно поражены в своем разуме и здоровье потому только, что их отец получил неизлечимую болезнь, исполняя то, что считал, справедливо или нет, исправлением причиненного зла, самоотвержением, жертвой, или долгом чести.
V
Таково естественное правосудие относительно физической наследственности. Что же касается наследственности моральной то она действует, руководясь, по-видимому, теми же принципами, но так как дело идет здесь об изменениях в уме и характере, несравненно более сложных и неуловимых, то и проявления правосудия менее ярки и отчетливы. Наследственность моральная есть ни что иное, как духовная разновидность наследственности физической – по крайней мере в области патологической, и единственной характерной для произведения решающих наблюдений; одна есть принцип другой, так же как другая составляет продолжение первой; таким-то образом в происхождении первой находим, с точки зрения правосудия, ту же индифферентность, то же ослепление. Потомки алкоголика или развратника могут быть поражены зараз как в разуме, так и в здоровье, какова бы ни была виновность или невинность первоначальной причины алкоголизма или разврата. Умственные способности будут неизбежно поражены, если даже спасется физическое здоровье. Будут ли они сумасшедшими, идиотами, эпилептиками, явятся ли они обладателями неодолимых преступных инстинктов, или же им будет угрожать лишь легкое расстройство умственных способностей – все равно: душа, пораженная одновременно с телом, должна вынести ужаснейшую моральную пытку, на какую лишь способно высшее правосудие (если здесь хоть на минуту возможен был вопрос о правосудии), пытку, карающую действия, причиняющие гораздо меньшее зло, чем сотни других, на которые природа не обращает и внимания. Добавим еще, что кара эта применяется слепо, не считаясь нисколько с извинительными, быть может, безразличными, а то так и прекрасными побудительными причинами этих действий.
Значить ли это, что лишь алкоголизм и разврат принимаются в расчет моральною наследственностью? Никоим образом, да это было бы и странно. Тысячи более или менее известных факторов приходят в соприкосновение. Некоторые моральные качества передаются, по-видимому, как и некоторые физические особенности. В известной расе можно встретить более или менее постоянно одни и те же, вероятно, благоприобретенный добродетели. Какова же в этом случае роль примера, среды и наследственности? Вопрос так усложняется, факты так часто противоречат друг другу, что было бы невозможно проследить какую-либо определенную причину в толпе других бесчисленных причин. Достаточно констатировать, что мы не находим и следа вполне ясных, разительных и решающих случаев, в которых могла бы высказаться преднамеренность физической или нравственной наследственности. Если же мы не находим следов здесь, то в чем-либо другом найти их еще труднее.
VI
Итак, мы не видим и тени преднамеренности правосудия ни на небе, ни на земле, ни под землею, ни в этой жизни, ни в другой, т. е. жизни наших детей.
Но, применяясь к существованию, мы естественно пришли к тому, что пропитали своею моралью все принципы причинности, которые встречали чаще других, так что создали весьма удовлетворительный призрак наличного правосудия, награждающего или карающего большинство наших действий, смотря по тому, приближаются они или удаляются от известных законов, необходимых для поддержания бытия. Очевидно, что если я засеваю свое поле, то имею во сто раз более шансов собрать жатву будущим летом, чем мой сосед, который не засевал своего, предпочитая жить в лености и расточительно. Таким образом, труд награждается самодовольной уверенностью, и мы сделали из труда действие, моральное по преимуществу, и величайшую обязанность, так как он необходим для поддержки нашего существования. Можно бы привести до бесконечности особенных примеров. Если я хорошо воспитываю своих детей, если я добр и справедлив к окружающим, если я честен, деятелен, чистосердечны, осторожен и разумен во всех обстоятельствах, то я буду иметь более шансов на сыновнюю преданность, любовь, уважение и счастье, чем тот, кто был бы мне полною противоположностью. Тем не менее, не будем упускать из виду, что мой сосед не собрал бы больше со своего поля и тогда, если б, заботливый и воздержанный по обыкновению, не засеял бы своей пашни в должное время по уважительной и даже достойной нашего удивления причине, – например, потому, что захворал у изголовья больной жены или соседа. То же произошло бы и во всех приведенных мною примерах, mutatis mutandis. Но случаи, когда уважительный и даже благородный повод препятствует, совершенно долга, – исключительны, и, вообще, между причиною и следствием, между необходимым требованием закона и результатом повинующейся ему силы есть, благодаря гибкости
