Смерть в июле и всегда в Донецке - Дмитрий Александрович Селезнёв
Со всеми росгвардейцами у меня установились доброжелательные и дружеские отношения, кроме одного — того лощённого и выбритого офицера, благодаря которому мы и очутились здесь. Когда мы общались в штабе с Малышом, генералом и другими офицерами, он держался в стороне, молчал, не проявляя никаких эмоций. Когда мы с ним сталкивались, мы не разговаривали. Однажды мы как-то остались в столовой одни, и, как пишут в таких случаях, возникла неловкая пауза. Наконец он нарушил молчание.
— Вы извините, — сказал он, — работа такая.
— Да ничего страшного, — я вежливо принял извинения. Внутренне я оставался холоден, так как по-прежнему считал его неприятным типом. Можно было по нашим документам и нашему поведению определить, что мы те, за кого себя выдаём. Во всяком случае, хотя бы не заковывать и надевать мешки на голову. Онемение на моих руках всё так и не прошло.
— В работе разные случаи бывали, — он продолжил: — обращаешь внимание на бомжа. Вроде бомж-бомжом: обоссаный, грязный, воняет. А стали его обыскивать, а у него корочка СБУ, это разведчик-корректировщик.
— Ну у нас же были аккредитации, с печатью.
— Это можно на принтере распечатать. Можно и документы подделать.
С таким подходом можно любого гражданского с улицы брать и в подвал бросать. Ладно, замяли… В принципе, нет худа без добра. Как бы я наснимал таких интересных репортажей, не остановись мы на той покорёженной остановке и не попадись мы в его дежурство?
Встретился я ещё раз и с нашим избавителем. В один из дней, когда мы находились на расположении, генерал снова заехал вечером и вызвал меня в штабную комнату попить вместе с ним чаю. За столом мы разговорились. Обсуждали разницу между миром войны, в котором находились, с мирной жизнью, которая благополучно текла по-прежнему в столице и больших городах России. Многие люди ещё не осознавали, что началась одна из страшных войн в России, какой ещё не было с 45-го года, они продолжали жить прежней жизнью. Когда я приезжал на побывку в Москву и Питер, меня ломало от вида праздношатающейся молодёжи, которой было абсолютно наплевать, что сейчас происходит на Донбассе. Для них не существовало бомбёжек Донецка, разрушенного Мариуполя и развалин Попасной. Это всё для них было где-то очень далеко. Мол, вы там воюйте, а мы будем по-прежнему наслаждаться жизнью, ходить в кафе, клубы, кино. По телевизору по-прежнему шли развлекательные шоу, по-прежнему кривлялись шлюхи, геи и педерасты. И всех всё устраивало. Первое, что я видел, пересекая границу Донбасса с Большой Россией, — это плазма на таможне, где шло ядовитое, разъедающее своей пошлостью и вульгарностью Муз-ТВ. Меня это сильно возмущало и коробило. Так быть не должно.
Генерал поделился своей личной историей. Во время своей службы на Кавказе он получил ранение, и его отправили на лечение в московский стационар. Как-то возвращаясь из больницы, он взял такси до метро и разговорился с шофёром — таксист, увидев, что он ранен, поинтересовался, что с ним произошло. Будущий генерал с таксистом поделился тем, что у него было на душе, с той степенью откровенности, которая иногда вспыхивает при встрече с абсолютно незнакомыми, случайными людьми, которых ты больше никогда не увидишь. Они общались, пока ехали.
— …а он мне, когда я расплатился и уже выходил, бросил с такой ухмылочкой: «Ну давай, прощай, герой Кавказа», — генерал изобразил нахальный акцент.
Видно, что этот развязный жест московского филистера сильно генерала задел, раз он вспомнил эту историю и поделился со мной. Да… потёр я запястья… если бы только тот таксист из Москвы каким-то образом оказался бы в Попасной или на территории, находившейся под прямой юрисдикцией генерала… То он бы навсегда запомнил, как следует общаться с боевым офицером. Росгвардейцы генерала быстро бы сбили с него тупую ханжескую спесь.
Как звали того генерала, сообщить не могу. В начале нашей беседы я поинтересовался у него, как к нему обращаться.
— Да лучше вам меня знать не надо, — ответил он, хотя, наверное, понимал, что я, будучи наблюдательным журналистом, прочитал лычку на его именном камуфляже. Но фамилию его я тут же забыл на всякий случай.
А дальше за жарким летом…
Наступила холодная, отрезвляющая осень. Харьковский фронт рухнул. Мы потеряли Балаклею, Изюм, Купянск и надежды на Харьковскую Народную Республику. Мы потеряли Лиман… Тот пансион у озера, где мы беззаботно купались летом с Владом, в итоге весь разнесли из миномётов. Славик знал всё заранее, знал, что там у хoxлoв что-то готовится, идёт концентрация войск, он предупреждал, он докладывал, он передавал важную информацию. Но его сведениями либо пренебрегли, либо было уже поздно. Фронт откатился до Кременной, и планы на нашу Победу как-то отодвинулись слишком далеко за временной горизонт. Война подошла к Сватово, Сватово стало прифронтовым городом, и его стали обстреливать. Гостиницу, где нам наливали пиво, а военным — нет, разнесли «хаймарсом».
А потом… А потом объявили о непростом решении — об отступлении из Херсона. Это был последний гвоздь в гроб наших мечтаний и надежд.
Под Херсоном нам довелось пожить, пожалуй, в самом роскошном доме за всё время пребывания в зоне СВО. Жить в таких домах, кстати, небезопасно, если находишься вблизи ЛБС — украинские артиллеристы давно смекнули о предпочтениях российского офицерского состава — они, прежде всего, не проверяя, выносят артиллерией самые помпезные здания в прифронтовой полосе. Точнее, выносили — фронт уже давно перестал быть гибким, комбайн войны молотит, стоя на месте, и все строения в прифронтовой полосе, за которые можно зацепиться, превращены обоюдным огнём в груду развалин.
Сначала произошла наша встреча «на Эльбе» — под Антоновским мостом, мы присоединились к группе журналистов, которые возвращались из Херсона. Паром ещё работал, но дни русского Херсона были уже сочтены, фактически, город находился в серой зоне. Нашим коллегам уже местные ждуны стали резать шины, в городе стало находиться очень опасно, они возвращались.
Встретив их под
