"Всего я и теперь не понимаю" - Александр Константинович Гладков

29 июля

Наш земляк и, кажется, дальний родственник Уд<ал>ов, всю жизнь бывший кадровым военным, потом перешедшим на педагогическую работу в одну из военных академий, затем ставший там заведующим библиотекой, человек обычно сдержанный и малоразговорчивый, как все его коллеги, в этом году ходивший по краю гибели, как будто он был пиратом или содержателем притона кокаинистов, встретившийся мне случайно в книжном магазине на Арбате, вдруг вылился рассказами о том, что ему пришлось этим летом слышать. Мы свернули в Плотников переулок, потом вышли на Пречистенку и пошли к Девичьему полю, а он все говорил и говорил <...> Многое он знает со слов своего близкого приятеля, личного секретаря Гамарника, почему-то еще не арестованного, а только переведенного в резерв.

Всего не запишешь, но вот кое-что. Почти весь май Гамарник пролежал больным дома с обострением диабета. Когда Тухачевский уезжал в Приволжский <военный> округ, он приезжал к нему прощаться. 31 мая вечером в НКО стало известно, что опечатан кабинет зама Гамарника Осепяна, а через час опечатали кабинет Г. и сейфы его секретарей (сразу после самоуб<ийства> Гамарника). 31 мая после полудня на квартиру к Г. приехал Блюхер и разговаривал с ним наедине. Тот был взволнован разговором. Домашние уже знали об аресте Уборевича, но от Г. это скрыли. Возможно, Б. ему рассказал. В пятом часу вечера приехали от Ворошилова Булин и Смородинов (управляющий делами НКО). Они говорили с ним минут 15. Когда они вышли из комнаты, но еще стояли в передней, раздались два выстрела. Они бросились обратно. Г. был уже мертв, и из виска сочилась кровь. Оказалось, что они приезжали ему сообщить о его снятии. Секретарь Гамарника узнал об этом, когда приехал в Красково на дачу. Ему рассказала жена, услышавшая сообщение по радио. А рано утром к нему приехал перепуганный шофер. В Москве им разрешили навестить вдову Г. В тот день Г. лежал в кабинете под простыней. Жена Г. была испугана и отмалчивалась. Слова «враг народа» еще не произносились. Кое-что рассказали шоферу дочь и домработница. Вдова всё звонила в НКО насчет похорон, но с ней не хотели разговаривать.

Он говорил и говорил, и я даже не мог вставить про Лёву. Он бы испугался и пожалел о своей откровенности.

Никого из крупных военных не «брали» дома или на службе, видимо, чтобы исключить сопротивление: их сначала куда-то отправляли, и уж потом арестовывали, когда не было личной охраны.

30 июля

Наконец видел Машу. Она меня очень удивила. На вопрос о брате, она насупилась и ответила: «Раз взяли — значит виноват...» Но когда я ей рассказал про Лёву, то заплакала. Разумеется, я не стал с ней философствовать и делать исторические обобщения. Довольно и с меня одного этой совершенно ненужной обузы. Как изуродованы у нас самые естественные человеческие чувства!

31 июля

После большого перерыва виделся с Х. Встретились случайно. Он был уязвлен тем, что ничего не слышал о Лёве. Ведь он претендует на то, что знает всё. Бродили по бульварам.

Многое из того, что он рассказывает, совпадает с тем, что говорил Игорь. Волна репрессий не сходит на нет. Круг арестованных становится все шире. Это уже не только начальство, партийная элита, но и средние звенья хозяйственников, студенты, обыкновенные врачи и инженеры. Х. говорит о том, что сейчас автоматически срабатывает карательная машина, если ее питает сырье самых неправдоподобных доносов. Посадить можно всякого, если на него завелась в органах бумажка и пошла ходить по столам. Никто не возьмет на себя ее остановить. Аппарат НКВД, по его словам, это взбунтовавшийся робот. Но это касается общей массы репрессируемых, а на главных есть план, умысел и расчет <...>

Август

2 августа

А.Н.Арбузов. 1930-е годы

<...> Вечером заходит Игорь, и мы с ним идем смотреть новый фильм «На Дальнем Востоке» по Павленко. Очень плохо, но когда с экрана звучит старая каторжная песня об осенней ночи, черной, как совесть тирана, то меня вдруг прошибает слеза35. И потом долго эти слова звучат во мне.

Игорь рассказывает о самоубийстве Лукьянова и Файнберга, об аресте наркоминдельца Неймана, близкого человека к Литвинову. Слухи о Бубекине, Чернове, Хатаевиче, Крыленко и об опале Шумяцкого.

После кино кружим с ним вокруг Никитского бульвара, чтобы сбить со следа воображаемых агентов (кому мы нужны, чтобы за нами следить?), и расстаемся. Всегда любил одиночество, но теперь не очень приятно возвращаться в пустую квартиру. Идешь и смотришь, кто на дворе, оглядываешься на шаги, всматриваешься в кусты.

3 августа

У меня нет обиды на друзей, мгновенно исчезнувших с горизонта. Есть только удивление: так вот, как это бывает... У Маши начались экзамены, и я ее почти не вижу. Никогда еще я не жил так однообразно: сплю, читаю, работаю дома и в Ленинской библиотеке. Денег мало, но нет желания иметь больше.

И думаю, думаю. Война в Испании разрушила миф о непереносимых ужасах войны: великий пацифистский миф Барбюса и Ремарка. Она снова приучила многих к мысли, что война — это не мировой катаклизм, не трагедия человечества, а одно из состояний жизненных будней. Именно в этом, а не в возможном поражении республиканцев, ее огромное реакционное значение в истории ХХ века. После того, как она закончится, еще больше забряцает в Европе милитаризм, еще наглее и самоувереннее станут генералы с погонами всех цветов.

4 августа

Безоблачная синева неба, звенящий воздух, размягченный асфальт. Лето продолжается, москвичи стремятся за город, и иногда трудно представить, сколько десятков тысяч дышит спертым парашечным воздухом тюремных камер.

Ко мне сегодня зашел Вовка Л<обода>. Читал свои новые стихи. Он способный, но еще какой-то гимназист. Недавно ездил к отцу в Александров. Тот редкий экземпляр: пишет про себя в анкетах «Я троцкист». И еще цел, но надолго ли? <...>

Сегодня вдруг позвонил Плучек. Стал развязанно шутить над тем, что я стал анахоретом. Я оборвал разговор. Не по доброй воле я анахорет <...>

5 августа

Смотрю в кино «Ша нуар»36 гаринскую «Женитьбу». Есть обаятельные талантливые эпизоды, но все же не удалось Гарину выскочить из-под мейерхольдовских крыльев: он еще весь под ними, хотя и фрондировал против старика, когда снимал картину <...>

6 августа

<...> Под вечер захожу к Маше. Павел арестован не один. В ту