Лехаим! - Виталий Мелик-Карамов

Молча они разглядывали реку с проплывающим в сторону Речного вокзала колесным лайнером, набитым кричащими пионерами.

Когда гвалт отдалился, Фима спросил:

– Как Анна?

– Как уехал, никаких известий.

Снова помолчали.

– Я сейчас, – объявил Фима.

Через мгновение он снова нарисовался рядом с новыми полными кружками. Из другого кармана он достал следующую четвертинку…

Когда кружки уже не помещались на прилавке, а за окном высвечивалась серебром луна, Моня доверительно шептал Фиме:

– Пойми, если не случится какого-нибудь отвлекающего катаклизма, то через лет пятнадцать-двадцать все рухнет. Они угробят страну. Никакие пятилетки не помогут. Вспомни, что я говорил на вашей сходке под Парижем. Нельзя, пойми хоть ты, Фима, нельзя политикой заменять экономику. А эти ваши дурацкие стахановцы… Мы катимся в пропасть. Только война их спасет и все спишет. Ты знаешь, что сказал Мандельштам? А великие поэты – великие провидцы: «Нам кажется, что ничего не происходит, потому что ходят трамваи».

Фима одернул рубашку так, будто это гимнастерка, и твердо сказал:

– Рекорды наши не тронь, – и его качнуло так, что он почти лег на спину нового соседа. Это уже был не прежний товарищ во френче, а комсомолец в тенниске и тюбетейке, который сурово сказал, красуясь перед комсомолкой:

– Папаша, поосторожнее…

– А то что? – запетушился Фима.

– А не хо между ро? – ответил невежливый комсомолец, не оборачиваясь.

Фима, тоже не повернувшись, резко локтем врезал комсомольцу по печени.

Они шли обнявшись по тому же Трехгорному переулку. Теперь над ними висела полная луна, а из открытого окна надрывался Утесовым граммофон.

– Ты зачем четвертый раз комнату размениваешь? – как бы случайно, покопавшись в карманах, поинтересовался Фима.

– А ты откуда знаешь?

Фима привычно отмахнулся.

– Понимаешь, Ефим, – Моня даже остановился. Фима по инерции сделал пару шагов, но Моня дотянулся и вернул его назад. – Евреи не могут жить на одном месте. Им свойственно передвигаться по миру. Но для меня естественный ход событий нарушен. Вы меня заперли.

– Я не запирал.

– Запирали, и ты запирал. А мне необходимо менять обстановку.

– Поезжай в Бухару…

– Почему в Бухару? Сам туда поезжай. Я надеюсь найти в Москве возможность связаться с Анной.

– Приходи ко мне через три дня, у меня радиосеанс с посольством в Париже.

– А куда к тебе приходить?

– Куда-куда… В Наркомат иностранных дел. На Кузнецкий. И кончай по Москве мотаться.

– Есть, кстати, еще одна причина…

– Какая еще причина?

– Фима, Москва – жутко антисемитский город. Стоит переехать в новую комнату, все соседи по квартире тут же меняются. Не хотят, наверное, с евреем в одном ватерклозете сидеть.

Фима застонал, хватаясь за голову.

В это время, взвизгнув, остановилась пластинка.

Во внезапно наставшей тишине пьяный женский голос весело произнес:

– Ну что, мудаки, будем дальше плясать или делом займемся?

А через пару дней…

Полный зал чекистов – гимнастерки и сапоги.

На сцене – стол президиума, накрытый зеленым сукном. Графин с водой. Всё, как полагается.

За столом президиума генеральный комиссар НКВД Николай Ежов. Его рост всего 151 сантиметр, поэтому над сукном торчит только его голова. Рядом с Ежовым безучастный Сталин (160 см), которому нравится возвышаться над наркомом. Больше за столом никого. Над Сталиным висит его огромный портрет в полный рост, поэтому из зала это выглядит так, будто между начищенными до блеска сапогами зажата живая сталинская голова.

– Мы тут посовещались и… – Сталин презрительно скосил глаза на Ежова. Генеральный комиссар сделал значительное лицо, строго глядя в зал. – И рэшили, что в общем и целом славные ряды наслэдников Феликса Эдмундовича от врагов очистились…

Вождь говорил тихо, но мог и шептать, такая тишина наступила в зале.

Тут Сталин сделал паузу и начал неторопливо набивать табаком от папиросы трубку.

От напряжения кто-то в зале раскатисто пукнул.

– Мимо, – не поднимая головы, резюмировал будущий «отец народов».

Это прозвучало как команда «вольно», и чекисты выдохнули.

– Так вот, – закончил свои манипуляции Сталин, – очистились-почистились, но не до конца… Я вот помню, как ты привел к Ильичу провокатора, – и Сталин черенком трубки указал на Фиму, сидевшего, к своему несчастью, в первом ряду. – Расстроил, понимаешь, нашего дорогого вождя мирового пролетариата…

Фима вскочил, оправляя гимнастерку.

Ежов что-то судорожно писал, потом передал записку выросшему у стола адъютанту.

– Настоящий большевик должен был от стыда, что заставил Ильича волноваться, застрелиться, а он как ни в чем не бывало сидит с нами вместе в зале, а потом и кушать в буфет пойдет! Сидит и вспоминает своего друга – врага народа негодяя Ягоду! Что стоишь? Иди подумай о своем поведении, – и Сталин черенком показал Фиме на дверь.

Фима качнулся. Было видно, что он сейчас свалится в обморок.

Сосед справа и сосед слева подхватили его под руки и потащили по ковровой дорожке мимо президиума к выходу.

Сталин с интересом наблюдал за происходящим, даже привстал, чтобы видеть «вынос тела».

– Одного шпиона разоблачил! Сам. А это не моя, а ваша должна быть работа. Не могу же я за всех все делать?! – и, наклонившись к голове Ежова, тихо сказал: – Что-то много евреев у тебя в наркомате. – Потом добавил: – И дома. – Теперь над столом торчало только полголовы наркома.

– А разве товарищ Адамс-Пшибышевский-Флобер еврей? – прошептал Ежов.

– Какой он тебе, Ежов, товарищ?! Какой еще Адамс-Пшибышевский?! Финкельштейн он! Совсем бдительность потерял.

У Ежова потекли слезы.

За дверью Фиму подхватил под руки вооруженный конвой. Старший плеснул на арестованного водой из графина, стоящего на тумбочке в коридоре. Фима заскулил. Старшим арестантской группы оказался бывший следователь ЧК из Баку. Только пенсне уже торчало не на узком бледном лице кокаиниста, а на опухшей физиономии алкоголика. Но дергалось оно так же.

– Не признаете, товарищ следопыт? – вежливо спросил он. – Я бы тебя, тварь, прямо здесь же шлепнул, но где миллионы, за которыми ты охотишься? Прикарманил, гадина. Поделили дружки местечковые деньги нашей родины. Давайте тащите его в камеру.

Фима попытался выпрямиться, но тут же получил удар в солнечное сплетение, а потом и между ног.

Через день, как было велено, Моня подошел к дверям Наркомата иностранных дел. Рядом с парадным входом он увидел дверь с надписью «Бюро пропусков». Сунулся туда. За стойкой сидели два офицера НКВД.

– Как связаться с товарищем Флобером? – спросил Моня. – Он меня пригласил к себе на прием.

– Кабинет врага народа шпиона Флобера опечатан, – строго ответил один из охранников.

Моня повернулся и вышел на шумный летний Кузнецкий Мост.

Эпизод 16

Август 1941 года

Трехгорка. Война и соседи по коммуналке

Во дворе фабрики возвышалась сколоченная трибуна. Над ней на беленой кирпичной стене висел кумачовый плакат «Враг будет разбит, победа будет за нами. И. В. Сталин». На трибуне стояло руководство фабрики с мужественными лицами. Выступал парторг, вытирая испарину на выбритом черепе огромным носовым платком.

– Всем мастерам моложе сорока, всему инженерному отделу, точнее его мужской части, и прежде всего коммунистам, партком считает необходимым явиться завтра в восемь на запись в ополчение. Защитим столицу от немецко-фашистских захватчиков! – Парторг погрозил сжатым кулаком и, сделав паузу, гордо оглядел митинг. Кроме седоусого ветерана весь президиум был в белых полотняных фуражках. Мужская часть, собравшаяся внизу, носила кепки, и только на Моне красовалась соломенная шляпа.

Видимо, она и привлекла внимание парторга, потому что он, указывая на Моню, как на знаменитом плакате, вдруг выдохнул:

– Вас, Моисей Соломонович, это особо касается!

Так закончил свою речь оратор и, в очередной раз сняв картуз, промокнул лысину.

– Почему? – удивился Моня. Он возвышался в первых рядах, в окружении ткачих в платочках. – Во-первых, мне скоро пятьдесят, во-вторых, я не коммунист…

– Правильно говорят, – шепнул седоусый ветеран в стоячем президиуме мощной активистке с огромной грудью, с трудом умещающейся в футболке, куда ветеран скосил глаза, – у евреев