Лехаим! - Виталий Мелик-Карамов

– Храните деньги в кассе Рабкрина, – раздался голос с кровати.

Аннушка и доктор напряглись, наследник продолжал уничтожать торт.

– Вы с ума сошли, – Моня опрокинул чашку.

– Белла, видишь, как он нервничает, наверное, очень большая сумма, – заметила Хана.

– Какая сумма! – закричал Моня. – Это что за сумасшедший дом?

– Моня, не хочешь – не говори! Но тебе надо помнить, мы и твои родные сестры Любочка и Мирочка – твои единственные близкие родственники, – сказала Белла.

– Если с тобой что-то случится, твоя английская француженка все прогуляет с каким-нибудь альфонсом, – добавила Хана.

И сестры хором сказали:

– Мир праху Берты и Соломона! – и одновременно поднесли к сухим глазам платочки, вынув их из длинных рукавов платьев.

– Что со мной случится?

– Ну, например, что-то нехорошее. Дизентерия, как у Арона, или в ЧК увезут.

– Хана, Белла, вы что, никогда не видели честного человека?

– Моня, ты, конечно, а лейтимер менг[12]. Но порядочным тоже надо быть в меру. Извини, но совсем порядочный – это уже идиот!

– Человек без верхнего образования… – вновь заметила с кровати Дора.

– Не человек, а скотина, – закончил Арончик, давясь тортом.

Доктор Файбисович тоже решил поучаствовать в допросе:

– Я надеюсь, ты деньги оставил на Западе?

– Самуил, какие деньги?!

– Ну этого Нубеля, – вдруг вступила домработница Аня. Похоже, эта тема не раз здесь обсуждалась. – Вы же ему не все его миллионы вернули?

– Все, – коротко ответил Моня, – поскольку ничего и не брал.

– Обидно, Моня, – заметил доктор, – что ты считаешь нас дураками.

Эпизод 13

Декабрь 1934 года

Письмо от Анны

Моня не спеша шел домой после рабочей смены. По краям тротуара валики снега поднялись уже почти в человеческий рост. Переулок, в котором он жил, освещали редкие лампы, висевшие под маленькими жестяными конусами над серединой улицы. Поскрипывая, они покачивались на растяжках. Это был единственный звук, который раздавался вокруг. Снег картинно и медленно кружился под фонарями, бесшумно наращивая сугробы.

Нарушая всю эту предновогоднюю, если по-старорежимному – рождественскую благодать, до Мони откуда-то из сугроба донесся шепот, причем на французском:

– Моисэй Соломоновиш! Je vous attends[13].

От неожиданности Моня посмотрел на небо в мелких звездах. Казалось, именно они, долетая до земли, становились снежинками. Несомненно, эта фраза могла прозвучать только оттуда.

– Je suis là![14]

Моня опомнился, оглядел верх снеговой гряды. На другой стороне улицы он увидел прятавшуюся в дворовой арке фигуру. Моня, найдя узкий проход, перешел дорогу. Даже в темноте было ясно, что перед ним иностранец.

– Моисэй Соломоновиш, – француз затараторил с такой скоростью, что Моне пришлось его потрясти за плечи. – Долго рассказывать, как я вас нашел. В двух словах, дал взятку через русского сотрудника, у которого брат работает в НКВД. Вас нет в справочном столе. У меня письмо от вашей жены…

Сунув Моне жесткий длинный конверт, иностранец бесшумно растворился за снежной пеленой, будто его и не было. Только конверт остался в руках у Мони.

Выйдя на середину дороги, Моня встал под качающимся столбиком света и стал разглядывать конверт. Он был из плотной, как будто вощеной бумаги, клапан его находился на узкой боковой стороне и был не приклеен, а закрыт тонкой металлической скобкой, которую Моня дрожащими руками открыл. Из конверта Моня достал сложенный втрое лист бумаги. Он прижал его к лицу – письмо пахло духами Анны.

Моня развернул листок. Письмо было короткое и на английском.

«Дорогой Моисей!

Эту записку тебе передаст человек, имя которого тебе знать не надо. Достаточно того, что он согласился взять его у меня.

Я много раз писала тебе в Москву по разным адресам и ни разу не получила ответа. Зная тебя, я могу сделать только два вывода: или мои письма до тебя не доходят, или тебя нет в живых. Надеюсь на первое, на то, что этот листочек ты будешь держать в своих больших руках. Я целую, как целовала в молодости, твои запястья.

Письмо я пишу из Парижа, куда ко мне переехали из Брайтона родители. Отец работает в Пастеровском институте, я тоже туда устроилась лаборанткой. Возвращаться в Нью-Йорк стало невозможным. Наш сосед Вито попал за рэкет в тюрьму. Семья Корлеоне уехала в Италию. Следовательно, клиентуры там нет и жить будет не на что. Я не стала тебе говорить, но перед отъездом меня допрашивали люди Гувера, а в один из дней я обнаружила, что, когда нас с сыном не было дома, квартиру обыскивали. Причем на допросе спрашивали меня не о тебе, а о твоем верном товарище.

Наш тринадцатилетний сын растет не по дням, а по часам. Он скоро будет выше, чем ты. Соломон свободно говорит на французском, английском, русском и итальянском благодаря своему американскому другу Сони Корлеоне. Соломон – очень умный мальчик. Он ходит на общественные лекции медицинского факультета Сорбонны. Я не только работаю у папы ассистентом, но и учусь в английском медицинском колледже. Здесь есть такой, но ты и сам это должен помнить.

В двух словах нашу жизнь без тебя не расскажешь, а написать подробное письмо у меня не получится. Тем более предупредили – оно должно быть коротким. Моня, наш адрес: Montmartre Ru Lui Paster 10. Наш телефон: Монмартр 17-20. Постарайся найти возможность дать знать о себе.

Я каждый вечер перед молитвой повторяю одно и то же: “Надо было вены себе разрезать, но не пускать тебя в эту дикую страну”.

Мой дорогой и единственный. Самое главное, чтобы ты был жив. Это уже моя просьба ко Всевышнему.

Я, когда молюсь, стою на коленях, но мысленно обнимаю тебя, мой дорогой муж.

Анна

Париж, сентябрь 1934 года».

Моня не знал, сколько он простоял под фонарем. Снежинки падали и, не тая, скатывались с листа.

Неожиданный автомобиль еще издали стал сигналить. Доехал до Мони. Водитель гудел так, что стали загораться окна.

Моня, не оборачиваясь, побрел на тротуар.

Эпизод 14

Май 1936 года

Москва. Трехгорка

Огромный цех. Уходящие за горизонт прядильные машины. Точно как в декорациях фильма «Светлый путь». В проходе между машин идет блондинка в мелких модных кудряшках, напевая «Мурку», а вокруг выстраивается кинохроника, выставляя диги, прожекторы, ставят на проложенные рельсы камеру.

Молодой ассистент режиссера, худой, носатый, в клетчатом пуловере, подмигивает блондинке.

– Сашка, – кричит ему в рупор маленький с черными завитками, как у барашка, режиссер, – Александров, освободи от посторонних площадку.

Но ассистент и дернуться не успел, как из-за станков, будто чертики из шкатулки, возникают два офицера НКВД, и через секунду случайная девушка исчезает из прохода вместе с ними.

– Саша, твою мать, выводи стахановок, – командует тот же рупор.

В проход Александров выводит стайку работниц в красных косынках, с ними седоусого ветерана.

– А это что за старый хрен?! – ревет рупор.

«Старый хрен» сделал вид, что не слышит.

Сложив ладони у рта, красивый ассистент кричит в ответ в сторону:

– Это бывший каторжанин! Член партии с 1913 года!

– В честь трехсотлетия дома Романовых стал большевиком, – резюмирует «репродуктор» и тут же взрывается: – Куда свет поставили, мудаки?! Мы ткацкий станок снимать будем или товарища Сталина?

На этих словах в цех входит Сталин. Будто бы специально в это же мгновение пробившийся сквозь кружащиеся в воздухе мириады пылинок солнечный сноп освещает маленького вождя в чесучовом светлом френче и таких же брюках, заправленных в сапоги.

– И первое, и второе нам одинаково важно, – наставительно сказал он, глядя в темноту, откуда надрывался репродуктор.

В ответ сверху застрекотала камера. Вспыхнули диги, уничтожив солнечный луч, но осветив сопровождающую вождя свиту.

Плотным тройным рядом она заполнила за спиной Сталина весь проход. В последнем ряду грустил Моня.

Вождь подошел к стахановкам, но сперва поздоровался