Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева
То, против чего она так боролась! Закапывая в песок «счастье» своих о нём, уносимых ветром иронии, постижений! Над чем так смеялась, купаясь в его вспышках света! – уголок тьмы затаился – и цвёл. Цветенье этой тьмы она видела вчера, в вызывающем, ненавистном тоне его разговора: дикую тяжесть этого человека. (При всей лёгкости переключения его на – обратное, на обаятельное, под коим живёт деспотическое, бездушное, неумолимое. Как, фальшиво прикинувшись «простотой», это называется «человек любит работать». Часть выдавая за целое!) «Ну, хорошо, – останавливает она поток своих мыслей, – а у тебя не две сущности? Две! Но мои так просты, если их верно назвать: женское – и мужское… стелюсь ковром, а потом взвиваюсь в бой. Мой неизбежный ритм. Но я ни в одном из них от другого не отрекаюсь. Я – помню… И не счастливая ли я – в моём суровом, как в кротком, начале? Сходство (если это сходство)! Мы были обречены на встречу и на расставание. Мориц не имел ещё возле себя человека с двойным пыланием. Но он должен меня потерять!»
Она плотно укутывается в одеяло вся, как в детстве, подобрав ноги; как птица на краешке подоконника, головой о небо: бесприютно от него – и уютно – в себе… Её пронзает на миг ток жара и силы. И, ястребом – сверху на сегодняшнюю добычу: вот момент, когда здравый прозаический взгляд – совпадает с романтическим: это момент правды, должно быть…
Она слышит шарманку, любимую, детскую, доходят колебания того камертона: она помнит, как сквозь водную толщу, то, что бывает внутри, когда стелешься и всё вытерпишь. Когда – любишь. Но она видит это – хоть вода и прозрачна, – как сквозь водную толщу. Она сбрасывает одеяло, закрывает окно, кидает в ночь, наотмашь, створку форточки. И начинает ложиться. За окном не погасло всего несколько огоньков. Глубокий час ночи. От холода – или от одиночества – озноб. Усталость. Покой. И всё.
Вышло глупо: надо было проглотить всё это – и жить. Ника же, увидав Морица, вдруг исполнилась такого негодования – после того чудесного покоя ночного, – что сказала ему всё, о чём с ним она не согласна в последнем их разговоре. Она никогда не видела Морица таким негодующим – вся шерсть на нём «стала дыбом».
– Только самое неправильное толкование могло породить такое фальшивое обвинение! – сказал он ледяным от взбешённости тоном. – Вы, как всегда, прицепились к слову! «Балаган» с точки зрения работы – это не «балаган» вообще!
– Но позвольте, – рванулась сказать Ника, – ваши слова были: «Всё, что не работа, – балаган!» Вы в это время находились не на работе и не в лирическом состоянии, а в состоянии «среднем», откуда вы могли судить о работе и не о работе – неким третейским судом, с незаинтересованной, промежуточной инстанции. Так это и было, когда вы, не работая, сказали: «Всё, что не работа, – балаган!» Вы не можете отговариваться тем, что это о себе кричал сам пафос работы, – это был пафос некоторой объективации, от которой вы теперь отказываетесь. Это – передёргивание позиций!
Мориц, видимо, перестал слушать то, что ему представлялось бредом.
– Вы, должно быть, переутомились, – сказал он холодновато, – я уже говорил вам, что ваше упорство работать ночами – к добру не приведёт. Вряд ли кто-нибудь мог бы уразуметь то, что вы сейчас наговорили. И всё-таки я попробую вам ответить, пользуясь тем, что вы вышли на работу сегодня раньше времени. Я люблю жену, ребят, друзей, музыку и искусство. Люблю полноценную жизнь. Я хотел бы любить всех девушек мира, быть на всех праздниках вселенной. И я чувствую к этому не только желание, а и силы. Я – оптимист. А вы для вашей поэмы хотите из меня сделать робота, что ли? Или какого-то… мизантропа! Работа – мой идеал. Во время работы я всё подчиняю ей. Без работы долго быть мне – скучно, но я не утверждаю, что это всё в моей жизни. Мало того, моя работа в моей жизни меня не удовлетворяет, теоретическая работа, хотя я к ней имею склонность. Меня влекла к себе, например, работа в кино: искусство плюс жизнь. В строительстве мне более всего хотелось бы строить – театры, дворцы. Решать проблемы интерьеров и обстановки. Как я был счастлив, когда я построил чудесный клуб-театр! Огромный!
Ника слушала. Он не лгал. Но где в этих увлечённо, мягко очерчиваемых контурах – где тут было место тому холодному остервенению, переживаемому им в процессе работы? Зачем он это всё говорил? В её ум не верил. Разве этими уверениями он уничтожил то утверждение о «балагане»? Или он хотел просто хоть как-нибудь, по упорству, «выйти сухим из воды» этого их спора! Но это уже было неумно, прежде всего… Была ещё одна возможность объяснения происходящего: что он просто (уже!) просит прощения за озорную нескладицу им сказанного?.. Но зачем идти ещё одним поворотом этого мальчишеского упрямства? Это – как если бы она дала Морицу маленькую задачку на уравнение с двумя неизвестными и допустила бы возможность, что он с ней не справится. Какая печаль! какая пустота… Неужели он с нею – шутит? Позор…
Он говорил:
– Я люблю красоту. В этом вся моя жизнь. И если её, к сожалению, не бывает на работе, то тогда это остаётся за её пределами, в том – заслуженном после труда – dolce far niente, которое я, поверьте, люблю и ценю… Но, конечно, с точки зрения увлечённой работы, работы, в которую с головой входишь, это – «балаган». А вы опять под гипнозом слова хотите меня превратить в робота?
– Постойте, – сказала Ника, вдохновенно, строго вбросив в свой тон всю страсть вновь увидеть его настоящим, – сначала вы сказали, что работа для вас – высшее благо, и оттуда глядя, интимная жизнь для вас quantité négligeable, а теперь выходит… тут же полное противоречие! Отдайте же себе отчёт!
– Никакого противоречия! С точки зрения более низменной работы…
– Мориц, но вы же говорили обратное! Вводя противоположное понятие, вы ставите вещь, как думаете, – с головы – на ноги. Мне же ясно, что вы её сейчас ставите с ног – на голову, подтасовывая – неосознанно? – понятия… Нет низменных работ, ведь так?
– Вы, как всегда, Ника, мыслите
