Максим Литвинов. От подпольщика до наркома - Вадим Викторович Эрлихман
Считается, что арест маршала Тухачевского и других руководящих военных тоже стал результатом провокации немецкой разведки. Несомненно, такие провокации осуществлялись и против советских дипломатических представительств, но причины их разгрома скрывались не на Западе, а в Москве. В неменьшей степени репрессии лета и осени 1937 года затронули центральный аппарат НКИД, куда иностранная разведка вряд ли могла дотянуться. Были арестованы генеральный секретарь наркомата Э.Е. Гершельман, юристы Г.Н. Лашкевич и А.В. Сабанин, заведующий восточным отделом В.М. Цукерман, руководители западных отделов А.В. Фехнер, Д.Г. Штерн и А.Ф. Нейман. А летом 1938 года началась вторая волна чистки, когда «добирали» тех старых работников, кто еще остался, явно подбираясь к самому Литвинову. Арест ждал руководителей отделов В.П. Баркова, Ф.С. Вейнберга, Б.Д. Виноградова, М.А. Плоткина, Е.В. Гиршфельда.
Ожидая той же участи, 8 августа у себя дома пытался застрелиться ветеран дипломатической службы, старый друг Литвинова Борис Стомоняков. Узнав, что он находится в тюремной больнице, нарком позвонил Сталину и попросил о немедленной встрече. З. Шейнис передает их разговор по записи, сделанной после этого А. Петровой. Очевидно, она была единственной, кому Литвинов тогда доверял:
«– Товарищ Сталин, я ручаюсь за Стомонякова. Я знаю его с начала века и вместе с ним выполнял сложнейшие поручения Ленина и ЦК. Я ручаюсь за Стомонякова, – повторил Литвинов.
Сталин молча, раскуривая трубку, медленно ходил по кабинету. Остановился возле Литвинова, смотрел прямо в глаза холодным, изучающим взглядом, потом сказал:
– Товарищ Литвинов, вы можете ручаться только за себя»[569].
Подлечив Стомонякова для допросов, его в декабре доставили во внутреннюю тюрьму НКВД. Обвинили в шпионаже одновременно на немецкую, английскую и польскую разведки, причем от англичан его якобы завербовал бывший премьер Р. Макдональд, а от поляков – посол С. Патек, с которым он много раз общался по своим служебным обязанностям. О достоверности обвинений тогда уже никто не заботился, но Стомоняков, как и большинство арестованных, признал все обвинения и был в сентябре 1940 года приговорен к «высшей мере социальной защиты». Однако расстреляли его, как и Раковского, только в октябре 1941-го – возможно, пытаясь добыть еще какие-то показания. Та же судьба постигла его жену Марию Лебедеву, инженера на одном из московских заводов.
Борис Стомоняков. (Из открытых источников)
Гибли не только руководители, но и рядовые сотрудники НКИД, действующие и бывшие, вроде давнего литвиновского друга Николая Клышко, который в сентябре 1937 года был арестован за «участие в контрреволюционной террористической организации» и уже через месяц расстрелян. До ареста он работал заведующим производственным отделом «Союзснабосоавиахима» и, возможно, пострадал из-за долгого пребывания за границей или своего польского происхождения. К жившим в СССР полякам, как и к представителям других «некоренных» народов (латышам, немцам, иранцам, китайцам), НКВД питал особенное пристрастие. Жена Клышко Филис попала в ГУЛАГ и вернулась только через 18 лет – седой полубезумной старухой. Их сыновей, Владимира и будущего физика Давида, спасла усыновившая их вдова Горького Екатерина Пешкова, помогали им и Литвиновы.
Террор вызвал в НКИД страх и дезорганизацию, о чем пишут немногие уцелевшие очевидцы, включая А. Рощина: «Мало кто в душе верил в виновность арестованных (хотя публично высказываться боялись все), которым инкриминировались шпионаж и измена Родине. Более того, каждый из нас находился в тягостном ожидании ареста. Поражала полная, как нам казалось тогда, алогичность арестов – зачем репрессировать профессионалов-дипломатов высокого уровня, зачем бездумно ослаблять кадровый потенциал советской дипломатии? Многие думали, что эти репрессии – происки аппарата НКВД. Сталин и Молотов о них якобы не знают и вскоре все нормализуется…»[570]
По словам американского посла Дэвиса, нарком еще в июле 1937 года искал казням разумное объяснение: «Литвинов был очень откровенен. Он сказал, что они должны были убедиться через эти чистки, что не осталось изменников, которые могут пойти на сотрудничество с Токио или Берлином. Однажды мир поймет, то, что им пришлось сделать, было продиктовано стремлением защитить своё правительство от угрожающей измены». Вероятно, рациональный нарком убедил себя в том, что подсудимые или действительно виновны, или проявили слабость, взяв на себя несуществующую вину (неважно по какой причине), и тогда у власти не оставалось другого выхода, кроме как уничтожить их.
В марте следующего года он признался тому же Дэвису, что «был очень шокирован арестом Крестинского». Он «не мог понять, почему люди сознаются в преступлениях, которые, как они знают, караются смертью, разве только они действительно виновны. Он сказал, что Рыков и Бухарин прошлым летом, поставленные перед Центральным Комитетом партии и столкнувшись с показаниями Сокольникова и Радека, отвергли их и яростно заявляли о своей невиновности, даже разрыдались. Но, по-видимому, они действительно виновны, так как впоследствии они сделали полные признания… «Человек может умереть только один раз», – сказал он, и все эти люди знали, что после такого законного признания своей вины они непременно будут приговорены к смерти»[571].
В Наркоминделе, как и везде, устраивались собрания с осуждением «врагов народа», но Литвинов, в отличие от большинства руководителей, не посещал их. Без крайней надобности он не вызывал в Москву полпредов, зная, что назад они могут не вернуться. Так, он неоднократно писал своему другу Б. Штейну: «Вы нужны в Риме, возвращаться запрещается»[572]. Когда полпред в Венгрии Александр Бекзадян, с которым Литвинов когда-то ездил в Геную, приехал в столицу по семейным делам, нарком потребовал его немедленного отъезда, но было поздно – Бекзадяна арестовали и расстреляли.
Одним из немногих уцелевших полпредов оказался Потемкин, который 15 апреля был назначен на должность первого заместителя наркома – по этому поводу Литвинова вызвали из Женевы. Вскоре их отношения, прежде достаточно доверительные, стали сухо-формальными, так как Потемкин принял новые правила игры и всячески выражал свою преданность Сталину и ненависть к «врагам народа». По словам Шейниса, во время суда над Крестинским новый замнаркома пытался добиться от Литвинова осуждения прежнего, пока тот не сорвался: «Читайте газеты. Там все написано. Или вы хотите, чтобы я сказал больше, чем сказано в газетах? Разве вы газетам не верите?»[573]
Молотов, Сталин и Литвинов в Кремле. (Из книги М. Литвинова «Внешняя политика СССР», 1937 г.)
Потемкина часто считали «человеком Молотова», но, скорее всего изначально
