Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева
Созерцательность! Вот что отметило её юность – и юность Марии Башкирцевой – и это при разнице их характеров. Никин был веселее и мягче – всё равно, в конце дня воду пили из того же источника – «Всё течёт к грусти, как по наклону стекает капля воды», – писала Ника в пятнадцать лет в дневнике, и жизнь протягивала ей страницу Марии Башкирцевой: «Всё, что не глупо – грустно, и всё, что не грустно – глупо» И всё… Брюсов, Бальмонт. Их стихи, воспевавшие страсть. Даже и это воспринималось старшинством созерцательности. «Едва ли ей было четырнадцать лет… – Брюсова. – Альков задрожал золотой бахромой – она задёрнула длинные кисти. О да! ей грезился свод голубой и зелёные листья». Любопытства – не было. Хотелось спасти ту, подпавшую младшей судьбе, но… не это было трагедией жизни! Не секс! «На заре туманной юности всей душой любил я милую»… Юность – старость, память – забвение. Любовь и Измена, Романтизм и Реальность, Жизнь и Смерть! Секс был высокотемпературной, но подробностью жизни. Подробность пугала больше, чем звала. На подруг в гимназии «с женихами» Ника косилась застенчивым глазом, жалея их, а о радости их думала: «Притворяются?» С той же силой, как они – рвались? к – страсти, Ника думала о платонической любви. В глупом споре к стенке прижатая, Ника «проговорилась». И уже о ней подруги убеждённо: «Притворяется!» «Притворщица» с детских лет пылко влюблялась. Билась с этим в неравной схватке и в шестнадцать, и в семнадцать лет. Как билось сердце от взгляда, от прикосновения. Оно было огненной сущности. Головы уже не было. Но за плечом – не то Крыло, не то Плащ – Память, Гордость, Печаль – летели как серафический ветер! Пока не вошли в дом такие же Созерцатели, пока не пришлось столкнуться с такими же, как ты!..
Нику звали. Зная её страсть к собакам и кошкам, женщина со двора, вызвав её, сообщила, что на соседнем холме скулит щенок, – должно быть, подбросили! Маленький… Ника уже мчалась туда. Солнце сверкало в стёклах бараков, разбросанных среди мачтовых сосен. Кроны их медленно вальсовыми движеньями – медленней часовой стрелки – покачивались в совершенно лиловом небе… Что-то зеркальное было в воздухе дня.
Ника сбежала с холма, прижав к груди рыжего крошечного щеночка. Она несла его Морицу. Испуганный щенок скулил и пытался выскользнуть из рук.
Мориц сидел за проверкой калькуляции на цементные работы. Перерыв – не перерыв – работа.
– Что такое? – устало, угрюмо сказал он, еле взглянув на щенка. – Уродливая собака!
– Уродливая! Такая душенька! Тебя обидели! – твердила растерянно Ника, дрогнув под ударом Морицевой реакции на её радость («уродливая» – ещё полбеды! Но – слово «собака» об этой шёлковой крошке с агатом глаз из длинной кудлатой шерсти…).
– А она очень понимает эти обиды! – грубо-насмешливо сказал Мориц. Ника глядела в щенячьи глаза с кем-то опалёнными бровями (уже мучили!).
– Такое личико – «уродливое», – сказала она шутя, но уже очень серьёзно.
– У собак – морда, а не лицо! – тоном, нарочно оскорбляющим, нравоучительно сказал Мориц. Он щёлкал на счётах, взглядывая на записи.
«Было или не было осознание произвола в его ответе? – думала остро, через боль, Ника, – если и сладости произвола не было (гнусной, но объяснимой), – то уже вовсе неоправданна злость такой выходки – просто страшно!» Выйдя в тамбур, она, прикрыв дверь, опустив щенка на пол, уже наливала ему молоко, и он, поверив ей, толокся между её туфлями и блюдцем и неумело ткнулся всей мордочкой в молоко. Вечером Ника отнесёт щенка в женский барак.
«Куда идут наши отношения? – думала, глядя на собачонку, Ника… – В лавине его молчания и моих слёз? Может быть, не прости я ему чего-нибудь в первый раз! – я бы начала исцелять его, может быть, его душа ждала этого? Вызывала б на бытие – его душу? А этим, – ведь он не просил о прощении, – моим всепрощением я завожу его в дебри зла?» Это она записала под «Размышлениями о Морице». Далее записать – день летел – не удалось, жаль! Ведь, отступая, поэма дарила место повести о Морице, и куда как нужны в ней были мысли, мешавшие и работе, и Никиному покою, – но, что бы она ни делала, повесть стелилась за ней. Была ли она пауком, из себя пускавшим паутинные мысли? Но ведь и мухой была она, себя ими окутывавшая, опутывавшая? В каком же из лабиринтов мысли была ариаднина нить?.. Было что-то почти нищенское в том, чтобы, как делал он, подчинять себя – часам дня! Вертеться за ними, а не их вертеть за собой… Разве именно не в этом его «токи высокого напряжения», и, может быть, Мориц – просто маленький человек с большими порывами? Какой женщине он мог быть героем, если она с таким всепрощением всё же колебалась о нём? Женщина, доверчивая по глупости? Или – с ещё большим всепрощеньем, то есть просто уже монашенка? Но монашенке окончательно не надо этих форм человеческого общения, она от этой их ненужности и ушла в монастырь! И какой друг мог ценить беседы, жалобно наступавшие в назначенные часы дня! Быть чем-то вроде патефона, в коем рукой дня менялись пластинки? Это и был тот новый тип человека? Нет, это было подобие робота… Без старания шагавшего из Лирики в Прозу, без негодованья, умело и точно… Какой-то гордиев
